Ошибись, милуя - [46]

— Знаю, что ты здесь, знаю, что ты рядом, и во всю ночь не сомкнул глаз. Не знаю, как жив. Милая моя голубушка. Родная моя…

Зина навстречу ему сразу отозвалась тем же волнением, не удержала слез и, безвольная от них, совсем ослабела в сладкой любовной боли.

Он целовал ее опавшие, но горячие губы, большие, окольцованные мукой глаза, а сам то и дело выглядывал в окно, спешно говорил совсем неуместное:

— Сегодня с восьмичасовым генерал поедет в Царское Село. Ты пойдешь на платформу гулять и все должна увидеть, запомнить. Но боже упаси глядеть в сторону его свиты. Тебя это некасаемо.

Она совсем не понимала того, о чем говорил Егор Егорыч, и хотела только близости, покоя без слов и без мысли. «Боже милостивый, — думала она свое, — как это все скоро, нелепо и мерзко…»

— Если генерал первым выйдет из кареты, ты должна…

— Поцелуй меня, Егор. Еще. Еще. Скажи мне что-нибудь… Другое.

— Идет Мария Ивановна, — взметнулся Егор Егорыч и вылетел из комнаты, не сказав ни слова, правда, тут же вернулся, но в дверь не зашел, через порог шепнул наскоро: — Оденься под строгую даму.

«Нет, как он может, — изумилась Зина, и ей стало холодно. Она вся сжалась под одеялом, закрылась с головой и не могла согреться. — Как он может? — спрашивала она и не искала ответа, сознавая себя виноватой во всем, что с нею случилось. — Так мне и надо. Чего искала, то и нашла. Значит, поделом. Но как можно, ведь он не любит. Не любит, — подтвердила она свою догадку, и ей вдруг сделалось душно, жарко, а руки все стыли, будто были опущены в холодную воду. — Конечно, конечно, не любит, и разве я сомневалась. Да мне-то что до того. Мне о себе надо думать. Но как думать, как жить, если без него враждебен и ненавистен весь мир. Не могу без него — пусть знает, пусть радуется, пусть требует всего, чего хочет. Я горничной, кухаркой, поломойкой буду возле него, и поймет он, оценит, полюбит. Любовь за преданность, за верность, любовь мужская, осознанная, высокой мерой».

Постепенно Зина успокоилась и даже немного задремала. Поднялась и вышла из комнаты только к обеду.

Страхов уже сидел за столом на веранде и брусочком точил нож. На Зину взглянул холодно, замкнуто. Хозяйка только что принесла из кухни горячий суп. Сама от жаркой плиты румяная, с влажными покойными глазами, постоялку встретила улыбкой. Поправляя на груди белый накладной воротник, весело известила:

— Степушка-то наш уже дважды спрашивал, почему-де не видать барышни. Она, говорит, так смешно искала вчера какую-то Марию Иванну.

— Вот и славно, — в тон хозяйке пошутила Зина. — Со Степушкой, надо думать, скучать не придется.

— Он такой у нас, — повеселела хозяйка.

Страхов обедал молча, сосредоточенно. Поел с явной сытостью, поднявшись из-за стола, приятно одернул рубаху под жилетом, степенно обнес себя крестом. Когда ушел, Мария Ивановна, убирая за ним посуду, погордилась:

— Он ведь, Егор-то Егорыч, позолотчик. Работа у него умственная, строгая. И чтобы он лишнее слово — не дождешься, голубушка. Но уж обходчивый, ровно что барин. И у меня ему глянется. Да мы ведь тоже не пяткой за ухом чешем, — она рассмеялась. — Всяких народов перевидели. Можем что принять, что угостить.

И затем, проходя мимо зеркала, стоявшего у рубленой стены возле дверей на кухню, слегка поводила плечом, жеманно боченилась, чтобы лишний раз увидеть свою становитость. И была, видимо, довольна собою. Да она и в самом деле была статна, тонка в поясном перехвате и не пользовалась корсетом. Зина, глядя на хозяйку, злорадно заверила себя в ответ на какую-то неясную мысль: «Нет, нет, такую с потемочной думой нельзя полюбить, нельзя: ведь это теплый и сытный уют: жирные щи днем, жирная гусятина вечером, ночи при лампадке, в пуховиках — и умственная слепота навеки. Счастье ли это? Боже упаси. Но счастье ли — чужой-то угол, чужая кровать, украденная у самих себя святая радость? Пусть и чужая, пусть и любовь украдкой, но впереди труд, борьба, духовное родство всех людей… А потом? Потом законы добра и благоденствия. Но не есть ли это возвращение на круги своя, чтобы все жили сыто, тепло, уютно, в любви да согласии, при тихой лампадке, в пуховиках? Сбилось все в моей душе, перепуталось, и сама я будто в капкане. А он глух, холоден, как стена, и пока ни единым лучиком не посветил мне. Да уж не обман ли все это? Вот она где, вечная-то моя слепота».

Весь этот день Зина провела тревожно, не находя в своих мыслях ни утешения, ни согласия. А вечером надела строгое, с глухим воротником платье и с важной степенностью, чем удивила хозяйку, ушла гулять на платформу. Там изблизи наблюдала, как привезли генерала, как величественно, держа большой палец за бортом мундира и не сгибая ног в коленях, он четко прошагал в вагон. Один из гвардейских чинов, что сгребали с конца платформы зевак, властно подступил и к Зине, но вдруг обозначил поклон приветливыми глазами и извинительно посторонился:

— Прошу, мадам.

Первое воскресенье совпало со днем усекновения главы Иоанна Крестителя, именем которого освящена церковь в селе Луизино. Память пророка в храме всегда отмечается ранней заутреней и обедней, на которые собирается много прихожан, хотя пора страдная и от работ нет отбоя. Колокола Иоанна Крестителя весь день разливают малиновые звоны.