Ошибись, милуя - [17]

— Матюхин, путь укажи к этой истине.

— Да, да, — встрепенулся мастеровой. — Где он, путь этот, укажи, Матюхин?

— А разве не ясно, господа? Если в двух словах, то путь наш единство всех слоев русского общества и трудовая норма земли всякому, кто хочет есть свой хлеб, — веско сказал Матюхин и, достав из нагрудного кармашка тяжелые часы, щелкнул крышкой: — Мне пора, господа. Чтобы не опоздать на пароход. — Он был возбужден своей речью, видел, что она удалась, хотел быть простым, спокойным, что особенно возмутило Яву.

— Поповщиной, Матюхин, молитвой о милости веет от твоих слов. Аж слушать противно. Если бы я была на месте этих вот молодцов, я бы вышвырнула тебя за порог. Нет покоя на вашей земле и не будет. Слышишь, не будет! И не дергайте за тощую бороденку своего Достоевского, — он не успокоит поднявшейся бури. В страхе надо держать угнетателей, не щадить их, ни самих, ни их жен, ни их детей. Мне стыдно за тебя, Матюхин, что я, женщина, должна звать тебя к подвигу, к тому делу, которое на роду тебе написано. Вот он, Шмаков, правильно рассудил: путь нам указан героями. — Ява при этих словах положила тонкую длинную ладошку на стриженую голову мастерового и погладила его, как примерного ребенка.

Но Шмаков вдруг откачнулся из-под ее руки и вспыхнул:

— Ты меня не путай со своими трусами, какие только и умеют стрельнуть из-за угла. Я за открытый вооруженный бунт, чтобы все легло прахом под сапогом многомиллионного народа.

Матюхин был доволен, что его противники сразились между собою, и спокойно, чувствуя свое преимущество, сказал:

— Давайте-ка, господа, попросим нашего хозяина налить нам чайку. Можно и покрепче. — Он, хорошо улыбаясь, подал Огородову свою чашку с блюдечком и, пока тот наливал ее, с треском раздавил в кулаке крендель, а мелкие кусочки взял на зуб. — Крендели, господа, у Макаркина самые лучшие во всем Петербурге.

Семену Огородову все нравилось в этом человеке, и расположение к нему, вначале возникшее от его лапотков и полевых глаз, совсем укрепилось под влиянием высоких, сказанных им слов о земле.

«Ведь только подумать, — удивлялся Огородов, — ну что ты есть перед такой истиной. Вот и в жизни: живешь, живешь и думаешь, нету правды на земле, потеряли ее люди, забыли, а она, оказывается, рядом, в тебе самом. Земля да труд — ведь это как просто и как доступно, и верю я теперь в мужицкую судьбину — она и есть самая праведная, самая святая».

За столом опять возобновился шумный разговор. Ява, сунув свою чашку на подоконник, вскочила с диванчика, замахала руками, крикливо понесла Матюхина. А тот с ухмылочкой попивал чай.

Когда Матюхин, раскланявшись, пошел к выходу, Огородов направился за ним. Из маленького дворика бабки Луши было два хода: один по деревянному настилу тупика в сторону Большого Сампсониевского проспекта, другой — задами на Выборгскую набережную, к причалу. Матюхин, вероятно, уже бывал здесь и потому сразу направился к калитке в огород между деревянным сараем и колодцем. Ни разу не оглянувшись, он чувствовал, что вышедший следом за ним Огородов стоит на крыльце, обернулся, и Огородов поторопился к нему:

— Уйдете вы, господин Матюхин, и когда еще доведется увидеться. А мне бы поговорить с вами. Эх, как надо поговорить. Я сам как есть из мужиков, да вот вроде бы откачнулся от земли. И тут, конечно, такой разговор. А вот еще бы послушать вас о земле, общине… Мне кажется, вы всех их опрокинули.

— Вы меня проводите немного, я боюсь опоздать. Мне ведь в Кронштадт.

Они узкой тропкой между деревьями пошли плечо к плечу, иногда уступая друг другу дорогу.

— В воскресенье, ровно в полдень, у меня лекция на земледельческих курсах. Да вот здесь, при Лесном институте. В главном корпусе. Там укажут. Видите ли, ведь теперешний институт когда-то был земледельческим. Это уж он потом стал Лесным. Однако курсы земледельческие живут по традиции и до сих пор. Вход свободный. Милости просим. Как вас по батюшке-то? Вот и приходите, Семен Григорьевич. Я что-то вроде вас раньше не встречал. Вы, похоже, из солдат?

— Так точно. Уволенный вчистую. По доброму совету Егора Егорыча решил кое-чему поучиться. Хотя и без совета знаю…

— Чему же именно поучиться-то?

— Мы из Сибири. Я то есть. Земель по нашим краям много. Тьма земли, а хозяйствует наш мужик по-темному, косолапо, сказал как-то Страхов. И выходит, не живем вроде, а барахтаемся. Я уж и теперь чувствую, что приду домой, по-стариковски жить не смогу. Хоть как, но старому житью, видать, конец. Однако ломать — ума не занимать. Вот каково строить?

— Резонно, Семен Григорьевич. Весьма резонно. Но имейте в виду, ваш Страхов исповедует только ломку, иными словами, ему нужно великое потрясение, а нам великая Россия. Есть тут разница, как вы думаете?

— Да вроде бы.

— Вот на этой грани и определитесь. Да и вот еще, кстати, Семен Григорьевич, с октября у нас начнутся постоянные двухгодичные курсы — за мизерную плату, — очень вам советую. Уж вот действительно вдохнете свежего воздуху. А я чувствую, вам его не хватает. Послушаете лекции самого Кайгородова. Заглядывают к нам и Вильямс, и Стебут. Послушаете и вашего покорного слугу. Словом, не упустите счастья.