Ошибись, милуя - [10]

— Большой-то ты, батюшки-свет, — сказала она Огородову без удивления, все так же сидя с опущенной рукой. — У меня, батюшко, и места не найдется, куда положить тебя. Ведь это все Егор.

Хорошо зная привычки изработанных людей, Огородов верно уловил приветливость хозяйки и повеселел:

— Мы и на полу можем. Долго ли, под себя шинель, в голову шинель и сверху шинель же.

— Это сколя же их у тебя?

— Одна, да на все годна.

— Вишь ты, да ты погляди сперва, поглянутся ли мои хоромы.

— Э-э, бабка, после казармы-то?

— Ай плохо там?

— Кто не был, не хает, кто был, не хвалит.

— Да уж так тому и быть. Вот диванчик, верстайся на ём, а коли мал, то к печке топчанок приставим. До тебя какой жил, тот все на печке любил. Сам мал-малехонек, бывало, закатится за трубу, я и знать не знаю, тут он али ушел куда.

Ладошкой осаживая на затылок свою легкую черную шалку, бабка поднялась и пошла ставить самовар. А Огородов выложил на стол из своего мешка кулек конфет, заглянул к ней за занавеску на кухню:

— А как мне тебя звать?

— Да вот хоть горшком зови, только в печь не ставь. По батюшке Петровна, а ловчее завсе бабка Луша. Так и зови.

— А я Семен. Огородов — фамилия.

— Вишь ты. У меня муж был Семен. Хозяин мой, царствие ему небесное. Это господь распорядился: тебя назову — его вспомню.

— Тишина-то у тебя, бабка Луша. Я истосковался по ней.

— Погоди-ко хвалиться. Помешкай. Вот как нагрянет Егор со своими друзьями-приятелями, тогда узнаешь, какая тут тишина. Я хоть, слава богу, об эту пору не бываю дома. А то чисто беда.

— Да ведь он ровно не гуляка, Егор-то Егорыч.

— Нешто я сказала — гуляка. Упаси господи, он не бражник. И друзья у него — худа не скажешь. А как начнут да как почнут разговоры разговаривать — спор, ругань, до крика дело доходит. Молотят друг дружку — мало на кулачки не сойдутся.

— О чем же спор-то, бабка Луша?

— Да нешто я разбираюсь. По книжкам все. О земле больше. Далась им эта земля. Добро бы — пахари, а то при галстуках все, шляпы завели. Это сейчас мода, что ли, все о земле-то? И в лавке, и на рынке, и у отца Феофилакта… Поп, а туда же.

— Дума, бабка, учреждена, а земельный вопрос самый главный. Дума-то? Да как тебе сказать, она вроде бы наумителя при государе императоре. Сам же он всего знать не может.

— Да уж где знать. Тут вот шабалку куда-то дела и не упомню. А у него целое государство. Ведь он в годах уже, царь-то?

— Не сказать чтобы. Никак, под сорок.

— Молодой. Ой, молодой-от!

— Мне бы домой, дураку, ехать, а я взял да по найму согласился. Теперь и не на привязи, а визжишь. Судить надо, дело идет к тому, что земли нарежут всякому. Знай паши — не ленись. А ежели ты много запахал да сам ее не обрабатываешь — отдай, кто нужду имеет. Поняла?

— Да уж я, родимый, и забыла, с чего разговор начался. Давай-ко чай пить. Мне уж пора идти. Часы вот остановились пошто-то. Без них будто и не живешь.

После чая бабка Луша ушла мыть полы и посуду к попу Феофилакту, а Огородов снял со стены часы в деревянном ящике, с гирями под еловые шишки, литые из бронзы, и с бронзовой цепочкой. Это были добротные ходуны-ёкальщики шариковской работы, и он с уважением взялся за них. Просидел до позднего вечера, зато часы весело пошли, ласковым боем отмеряя прожитые четверти, половинки и целые часы.

После первого посещения Семен Огородов в дом Овсянниковых наведывался раза три. На последнем собрании у Егора Егорыча было много молодежи, и уж не было прежнего чаепития и уюта. Сам Страхов сидел в переднем углу на стопке книг, а за столом стоял косенький лобастый юноша с ранними, но глубокими залысинами и горячился, доказывая, что только основательное разрушение обновит и возродит наше одряхлевшее общество. Он надоедливо и не в такт своей речи пристукивал по столу кончиками всех своих коротких пальцев.

— Мы переживаем высокое счастье верить, потому что взялся за дело обновления России божьей милостью сам император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, прочая, прочая Николай Второй. С отеческим словом обратился он к сынам России. Чье сердце не дрогнет и не отзовется на святые слова его! Вы только посмотрите: «Призывая благословение господне на труды учреждаемого нами государственного установления, мы с непоколебимой верой в милость божью и в непреложность великих исторических судеб, предопределенных божественным промыслом дорогому нашему отечеству, твердо уповаем, что с помощью всемогущего бога и единодушными усилиями всех своих сынов Россия выйдет с торжеством из постигших ее ныне тяжких испытаний и возродится в запечатленных тысячелетней ее историей могуществе, величии и славе.

Дан Манифест об учреждении Думы в Петергофе, в 6-й день августа, в лето от рождества Христова тысяча девятьсот пятое, царствования же нашего в одиннадцатое».

Рядом с Огородовым оказалась рыжая девица, стриженная обрубом, и потому спереди волосы у ней были густо начесаны ниже бровей, а сзади подрезаны так высоко, что была обнажена вся ее худая, жилистая до синевы шея. И синими были ее тонкие губы. Она сидела заметнув ногу на ногу и, опустившись локтями на колено, твердила в пол, но слышали все: