Ощепков - [14]

«И вот сбылось мое желание: я стал воспитанником семинарии и поселился в Суругадае… Новые мои товарищи, вместе со мною поступившие в семинарию, очень мне понравились: все они с первой встречи показались мне искренними и добрыми. Всех их было около пятидесяти. Из них три четверти были юношами взрослыми; остальные были такие же дети, как и я, и их поместили всех вместе в одну большую комнату, составлявшую особое царство молодцов, как называл нас преосвященный Николай, когда посещал наше жилище. Разумеется, наша молодцовская комната была самой веселой и шумной во всей семинарии, но зато занимались мы и успевали в учении также молодецки. Хотя старшие из вновь поступивших помещались отдельно от нас, но мы все весьма скоро познакомились между собою, и из нас составилась как бы одна семья, связанная истинно братскою дружбою… Такова была товарищеская среда, в которой очутился при начале моего учения в семинарии. Во главе же семинарской семьи стоял… сам преосвященный Николай…

Быстро текло время среди трудных для нас занятий русским языком, Священной историей Ветхого Завета и другими новыми для нас предметами. Между тем взаимная дружба между воспитанниками все росла и укреплялась. А наше царство молодцов становилось все веселее и шумнее. Наступил ноябрь; и, хотя еще не было снегу, чувствовалось приближение зимы. Начались утренние морозы, и по вечерам стали неудобными игры на площадке с гимнастическими приборами. Но молодцы не унывали. Во время вечернего перерыва занятий они собирались в большой зале; к ним присоединялись многие из старших, и там веселые игры заменяли им гимнастические упражнения; после получасового вольного моциона они бодро принимались за предстоящие им полуторачасовые занятия. Иногда, бывало, проходит в это время через залу преосвященный Николай. “С добрым вечером!” — приветствуем мы его громко и дружно и непременно по-русски. Преосвященный, со свойственной ему живостью и веселостью, ответит на наш привет. Старшие из находящихся тут учеников, естественным образом, при входе владыки принимают вид более степенный и чинный.

Но вот прошли полтора часа тихих вечерних занятий. Совершена и общая вечерняя молитва. К десяти часам вечера все воспитанники разошлись по спальням… В разных углах спальни поднимается где тихий говор, где сдержанный хохот, где оживленный спор вполголоса между соседями по койкам. Но вдруг все голоса смолкают. В спальню вступил преосвященный Николай. Он тихо проходит между койками, столь же тихо удаляется, и вскоре затем вся спальня погружается в глубокий сон»[41].

Цементировалась тяга к учебе и дисциплине общей для семинаристов целью — стать православными священнослужителями. При этом епископ Николай долгие годы вынашивал идею об открытии семинарии и для «язычников», то есть для японцев, не желавших креститься и остававшихся в рамках привычных им национальных религий — синто и буддизма, с целью дать им российское по структуре и наполнению образование. Этот план так никогда и не был реализован по причине отсутствия средств на него, а жаль. Аналогичные проекты западных миссионеров превратились со временем в престижные и процветающие ныне университеты: Дзёти (Святой Софии) и Аояма гакуин в Токио, Досися — в Киото[42].

Подвижничество святителя Николая отличало четко выраженное несоответствие между его личным отношением к вере, необыкновенным энтузиазмом и выдающимися способностями — с одной стороны, и возможностями, прежде всего финансовыми, которыми располагала Русская церковь, — с другой. В этом история популяризации христианства в Японии западными миссионерами разительно отличалась от проповеди православия. Сам же Николай Японский не раз говорил, что чувствует в себе дар ученого-японоведа и имеет силы и желание для изучения этой страны, но важность и нужность проповеди православия среди японцев ощущает несравнимо сильнее, и с этим делом всей его жизни не сравнится никакое другое. Еще на первом этапе своего познания страны он написал серьезный и весьма объемный исторический очерк Японии, основанный на изучении неизвестных тогда русским ученым книг — «Дай Нихонси», «Кокусиряку», «Иси», «Нихонгайси». Однако вторым и несравнимо более тяжким — прежде всего морально — был этап познания особенностей японского духа, менталитета местных жителей, находившихся к тому же на пике внутреннего неприятия нашей страны, ненависти к ней и отвращения ко всему русскому. В Токио конца XIX века, в отличие от подслеповатого на Восток Санкт-Петербурга, отлично понимали, кто будет ее главным соперником в борьбе за обладание соседними Маньчжурией и Кореей. Это понимание не скрывалось — наоборот, на нем воспитывались целые поколения, и такое русофобское воспитание удачно ложилось на имевшую самурайские корни подозрительность и ненависть к западному духу. Известный в Японии путешественник Рицудзан Камисима Нагахиса, который в 1893 году посетил русский Сахалин, так описал свои впечатления от родины Васи Ощепкова: «Широко открыв свои глаза от душившей меня злобы, смотрел я в сторону Санкт-Петербурга, на запад, где черными пятнами клубились, сливаясь с водою, зловещие облака». Эту цитату, ярко характеризующую настроения японских ультранационалистов в отношении России, привел в своих воспоминаниях профессор японоведения Дмитрий Матвеевич Позднеев, тесно общавшийся с владыкой в его последние годы. Он же позже вспоминал о знаменитой истории крещения Николаем первого японца — того самого синтоистского священника и бывшего самурая-убийцу Савабэ Такума, что стал потом отцом Павлом. Пришедший за жизнью русского монаха Савабэ сказал ему: «Вас, иностранцев, нужно всех перебить. Вы пришли сюда выглядывать нашу землю. А ты со своею проповедью больше всего повредишь Японии!»