Осенняя соната - [8]

Шрифт
Интервал

Ева. Не знаю, что было хуже: время, когда ты разъезжала по своим турне, или когда осталась дома и разыгрывала роль матери и хозяйки. И чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь: ты превратила нашу жизнь в сущий ад, и мою и папину.

Шарлотта. Ты ничего не можешь знать о моих отношениях с твоим отцом!

Ева. Папа покорился тебе и был такой же кроткий, как я и все остальные.

Шарлотта. Неправда! Мы были с ним счастливы. Юсеф был самый утонченный, добрый и нежный муж на свете. Он любил меня, и я готова была ради него на все.

Ева. Конечно. И изменяла ему.

Шарлотта. Я ему не изменяла. Я увлеклась тогда Мартином и уехала с ним на несколько месяцев, но неужели ты думаешь, мой путь был усеян розами? Ева. Не знаю. Во всяком случае, это мне приходилось сидеть с папой по вечерам и утешать его, убеждать, что ты, несмотря ни на что, все-таки любишь его и вернешься домой. Это ведь я читала ему твои письма – твои длинные, нежные, веселые и забавные письма, в которых ты описывала избранные места своих увлекательных поездок. Мы сидели с папой как два тупоголовых идиота, перечитывали их по два, три, четыре раза и убеждались: удивительнее человека, чем ты, нет на этом свете!

Шарлотта (тихо и изумленно). Ева, да ты ненавидишь меня?

Ева. Не знаю. У меня все мысли спутались. Я тебя уже не ждала, и вот ты приезжаешь после семи лет отсутствия, и я радуюсь, что ты наконец приехала. Я не знаю, что себе внушила! Наверно, посчитала, что тебе сейчас плохо, что ты одинока. Не знаю. А может, я вообразила, что теперь, когда стала совсем взрослая, я спокойно могу судить и о тебе, и о себе, и о болезни Елены, и о моем детстве. Но нет, все смешалось, превратилось в какую-то ужасную неразбериху, хаос. (Пауза.) Спокойной ночи, мама! Незачем ворошить прошлое. Оно все еще способно причинять боль, и потом – это бессмысленно.

Шарлотта. Ты осыпаешь меня обвинениями, а сама уходишь?

Ева. Все равно сейчас уже слишком поздно.

Шарлотта. Что поздно?

Ева. Ничего не изменишь.

В тишине слышится жалобный протяжный стон, он резок и невыносим. Шарлотта в ужасе смотрит на дочь. Ева говорит: «Это проснулась Елена, пойду посмотрю, не нужно ли ей чего». Она спешит по темному дому уверенным шагом, ей не нужно зажигать свет, за окном неподвижное лунное сияние, все тихо, ни ветерка, ни шороха. Ева осторожно открывает дверь в комнату сестры. Жалобный стон тут же прекращается. Ева зажигает настольную лампу. Ее сестра сидит в кровати с невысокой оградой, ее горло и плечо спазматически дергаются, она кусает губы. Но глаза ее плотно закрыты, она спит. Ева осторожно будит сестру. Елена медленно открывает глаза, медленно ориентируется в своем мире, пытается что-то сказать, оставляет попытки. Ева спрашивает ее, не хочет ли она попить, Елена отказывается, закрывает глаза. Тут же засыпает. Спазмы прекращаются, лицо становится спокойным. Ева сидит рядом, глядит на нее. Гасит лампу. Снова глядит на нее.

14

Ева. Я была твоей куклой, с которой ты играла, когда у тебя выдавалась минута свободного времени. Когда я болела или капризничала, ты поручала меня заботам няньки или папы. А сама запиралась в своей комнате и работала, и никто не смел тебе мешать. Я стояла под дверью и слушала. Когда ты устраивала себе перерыв и пила кофе, я проскальзывала внутрь – проверить, существуешь ли ты на самом деле? Ты встречала меня приветливо, но очень рассеянно. И если я спрашивала о чем-нибудь, то могла не ждать ответа. Я сидела на полу и глядела на тебя: ты была такая большая и красивая, комната прохладная и полная воздуха, шторы раздвинуты, за окном играла под ветром пышная листва, она окутывала все в комнате таинственными зеленоватыми отсветами. Иногда я вывозила тебя на лодке в залив, ты сидела в длинном белом платье с глубоким вырезом, открывавшим твои груди, они тоже были очень красивые, ты была босая, а твои волосы заплетены в большую толстую косу, тебе нравилось смотреть в воду – холодную и прозрачную, ты видела там, глубоко внизу, большие камни, растения и рыб, наклонялась лицом к самой воде, и твои волосы и руки становились мокрыми. А я глядела на тебя и завидовала. Я хотела быть такой же красивой. Я стала до педантизма аккуратно относиться к одежде, очень боялась, как бы ты не осудила мой внешний вид, я ведь считала себя очень неказистой – худой, угловатой, с большими коровьими глазами без бровей и ресниц, с большим ртом и слишком длинными руками и большими ногами, пальцы на которых были совсем плоские, – я считала себя просто уродиной! Но тебя, казалось, моя внешность не заботила вовсе, один раз ты даже сказала: «Тебе, наверно, лучше было бы родиться мальчиком», и ты тут же рассмеялась, чтобы я не расстроилась. Но я, конечно, все равно расстроилась. Я проплакала целую неделю, втихомолку, ты ведь презирала слезы – чужие слезы. А потом однажды я увидела твои чемоданы, они стояли внизу у лестницы, ты говорила в телефонную трубку на непонятном языке, я кинулась в детскую и стала молить бога, чтобы что-нибудь случилось и помешало твоему отъезду: чтобы умерла бабушка, или произошло землетрясение, или чтобы у всех самолетов отказали моторы, но ты всегда уезжала, двери в доме стояли открытые, по комнатам гуляли сквозняки, и все старались перекричать друг друга, ты подходила ко мне, обнимала и целовала, обнимала еще крепче и целовала снова, глядела на меня, улыбалась, от тебя так хорошо и незнакомо пахло, ты была какая-то чужая, ты была уже в пути, не видела меня, а я думала: сердце сейчас разорвется, я умру, мне так больно, мне никогда больше не знать радости, ведь прошло всего пять минут, как же я выдержу такую боль еще два месяца, я отчаянно плакала на коленях у папы, а он сидел совершенно неподвижно, положив мягкую ладонь мне на голову, он сидел так бесконечно долго и курил свою старую трубку, обволакивая нас дымом, иногда он говорил что-то вроде: «Пойдем сегодня вечером в кино» или «В обед неплохо бы полакомиться мороженым», но плевать мне было на кино и мороженое, ведь я умирала от тоски. Так шли дни и недели, мы с папой делили свое одиночество довольно стойко, нам с ним не о чем было особенно разговаривать, но от него исходило такое спокойствие, я никогда ему не мешала, изредка он хмурился, я не знала тогда, что он испытывает постоянные денежные затруднения, но всегда, услышав стук моих башмаков, когда я вбегала к нему в комнату, он оживал и мы приветливо беседовали друг с другом, или же он просто гладил меня по голове своей маленькой бледной ладонью, или, бывало, сидел с дядей Отто на кожаном диване, они пили коньяк и потихоньку переговаривались, интересно, слышали ли они сами, что говорили друг другу, иногда еще к нам приезжал дядя Харри, и они с папой играли в шахматы, в это время во всем доме воцарялась особая тишина и было слышно, как тикают настенные часы в наших трех комнатах. За несколько дней до твоего возвращения меня уже лихорадило от волнения, я даже испугалась, как бы не заболеть по-настоящему, я ведь знала, как ты боишься больных. А потом, когда ты приехала, я едва могла вынести свое счастье и совсем онемела, так что несколько раз ты нетерпеливо повторила: «Еву определенно не радует мое появление дома». А я заливалась пунцовым румянцем, меня прошибал пот, я ничего не могла выговорить, слов не было, словом в нашем доме владела только ты одна. И я обожала, боготворила тебя, но твоим словам не верила. Я инстинктивно чувствовала: ты почти никогда не думаешь того, что говоришь. У тебя такой красивый голос, мама, в детстве я ощущала его всем телом, а ты сердилась на меня из-за того, что я не слышу, что ты говоришь. Я и в самом деле ничего не слышала, потому что слушала твой голос и еще, может быть, потому, что не могла тебя понять. Ведь твои слова так резко расходились с выражением глаз, с интонацией. Но хуже всего – ты улыбалась. Ты ведь улыбалась, когда бывала рассержена. Когда ты злилась на папу, ты говорила ему «мой дорогой друг», а когда уставала от меня – «любимая моя девочка». Все не сходилось. Не прерывай меня, мама, я должна выговориться до конца, я знаю, что немного опьянела, но если бы я не выпила, то никогда бы не осмелилась сказать то, что говорю сейчас. Потом, когда мне изменит мужество и я замолчу, ты можешь сказать мне все что угодно, сможешь все объяснить, а я буду сидеть, слушать и соглашаться с тобой, как всегда слушала тебя и соглашалась. Несмотря ни на что, мне ведь было хорошо с тобой тогда, в раннем детстве. И я правильно делала, что любила тебя. Ты относилась ко мне вполне сносно, ты отдыхала от нас в своих поездках. Чего я до сих пор не могу понять, так это твоих отношений с папой, я много думала о вас последнее время, но ваша совместная жизнь остается для меня загадкой. Иногда мне кажется, ты полностью зависела от него, хотя как личность он был намного тебя слабее. Ты могла игнорировать меня и Елену, но к нему была всегда внимательна, откровенно баловала его, всегда говорила о нем так, словно он был создан из более высокой, чем все мы, материи. А ведь бедный папа был всего лишь милой, услужливой и добродушной посредственностью. Насколько я понимаю, ты несколько раз оплачивала его долги, это правда?


Еще от автора Ингмар Бергман
Шепоты и крики моей жизни

«Все мои работы на самом деле основаны на впечатлениях детства», – признавался знаменитый шведский режиссер Ингмар Бергман. Обладатель трех «Оскаров», призов Венецианского, Каннского и Берлинского кинофестивалей, – он через творчество изживал «демонов» своего детства – ревность и подозрительность, страх и тоску родительского дома, полного подавленных желаний. Театр и кино подарили возможность перевоплощения, быстрой смены масок, ухода в магический мир фантазии: может ли такая игра излечить художника? «Шепоты и крики моей жизни», в оригинале – «Латерна Магика» – это откровенное автобиографическое эссе, в котором воспоминания о почти шестидесяти годах активного творчества в кино и театре переплетены с рассуждениями о природе человеческих отношений, искусства и веры; это закулисье страстей и поисков, сомнений, разочарований, любви и предательства.


Лaтepнa магика

"Я просто радарное устройство, которое регистрирует предметы и явления и возвращает эти предметы и явления в отраженной форме вперемешку с воспоминаниями, снами и фантазиями, — сказал в одном из немногочисленных интервью знаменитый шведский театральный и кинорежиссер Ингмар Бергман. — Я не позволяю насильно тянуть себя в ту или иную сторону. Мои основные воззрения заключаются в том, чтобы вообще не иметь никаких воззрений".В этих словах есть доля лукавства: фильмы Бергмана — исследование той или иной стороны человеческого сообщества, идеологической доктрины, отношений между людьми.


Картины

Это издание осуществлено при поддержке Шведского Института и Посольства Швеции в России© CINEMATOGRAPH AB 1990 NORSTEDTS FORLAG AB, STOCKHOLMGRAFISK FORMGIVNING BJORN BERGSTROM SATTNING YTTERLIDSTRYCKT HOS ABM TRYCK, AVESTA 1990.


Фанни и Александр

Воспроизводится по изданию: Бергман о Бергмане. Ингмар Бергман о театре и кино. М.: Радуга, 1985.После неожиданной смерти отца десятилетнего Александра и его сестры Фанни их мать выходит замуж за пастора. Из суматошного, светлого мира открытых чувств дети попадают в фарисейский, душный мир схоластически понятых религиозных догматов…История семьи Экдаль, увиденная глазами двух детей — сестры и брата Фанни и Александра. Пока семья едина и неразлучна, дети счастливы и без страха могут предаваться чудесным мечтам.


Улыбки летней ночи

И каких только чудес не бывает в летнюю ночь, когда два влюбленных, но стеснительных существа оказываются в старинном замке. Да еще и в смежных комнатах! Да и может ли быть иначе, когда сам Ангел-Хранитель сметает все преграды на их пути…


Каждый фильм - мой последний

Должен признаться, я верен до конца только одному – фильму, над которым работаю. Что будет (или не будет) потом, для меня не важно и не вызывает ни преувеличенных надежд, ни тревоги. Такая установка добавляет мне сил и уверенности сейчас, в данный момент, ведь я понимаю относительность всех гарантий и потому бесконечно больше ценю мою целостность художника. Следовательно, я считаю: каждый мой фильм – последний.