Подобные отповеди, надо признать, гасили зависть капитана и смущали самого механика. Однако дело было сделано, и теперь поздно было размышлять, хорошо оно, или дурно. Для собственного же спокойствия следовало утвердиться на том, что хорошо, а так как капитан тоже в этом участвовав, он со своей стороны немало содействовал подобному утверждению.
— Женщина... Что вы хотите! Разве она может проникнуть в глубь вещей?
— Достойнейшая и добрейшая женщина, — убегая косым глазом в противоположную сторону от прямого, говорил механик. — И здесь... — он стукал себя при этом пальцем по лбу, — много. Н-но…
Челюсть его начинала усиленно двигаться.
Капитан шепотом подхватывал недосказанное:
— Женское рассуждение, Федор Кузьмич. Если так рассуждать, тогда и дорогих монументов не следовало бы ставить знаменитым людям.
— Положим, я не знаменитый, — скромно сознавался механик. — Но ведь я никого и не просил мне монумент ставить, я сам себе склеп соорудил.
— И отлично сделали, — горячо шептал капитан, позванивая ключиками в кармане, отчасти от волнения, а главное, с тайной целью заглушить этот ропот. — Если уж действительно не суждено было умереть в море, пусть хоть на земле ногами не топчут.
Когда склеп был вполне готов, а обсаженный деревцами клочок земли вокруг обнесён решёткой и обведён настоящею якорною цепью, решено было это удивительное сооружение освятить и на освящение пригласить Ольгу Карловну.
К удовольствию механика, она от этого предложения не отказалась, и, хотя своего мнения никогда не изменяла, на этот раз между капитаншей и приятелем её мужа состоялось как будто некоторое примирение.
По счастью, ему так и осталось неизвестным, что загадочно молчавшая все время капитанша весьма ядовито выразила своё впечатление:
— Отлично сделано; только, по-моему, лучше уж в этом склепе курятник устроить, чем покойника держать. Все же хоть курам бы тепло жилось.
— Вы не резонны, Ольга Карловна, — дерзнул заметить обиженный за своего друга, да и за себя тоже, капитан.
И он привёл своё веское замечание относительно монументов великим людям.
Но капитанша резко отпарировала этот аргумента.
— Так ведь то награда за пользу или за добро, которое они людям принесли. Пример, как надо жить, а этот всю жизнь прожил для себя да деньги копил, чтобы по смерти на себя их тратить. Какой и кому это пример?
Капитан был сражён этим замечанием настолько, что не нашёлся ответить, да она и не стала дожидаться ответа, а, считая вопрос конченным, по обыкновению, повернулась и ушла хлопотать по хозяйству.
Оставался, так сказать, последний штрих — эпитафия, и для эпитафии был тоже найден мастер.
Правда, этот мастер был слаб на выпивку и, как выражался о нем по-морскому механик, частенько стаивал на четырех якорях, т.е., попросту, пары ног ему было мало для опоры, но это свойство весьма присуще, надо сознаться, многим истинно-русским талантам. И фамилия его была самая истинно-русская: Подвывалов. Иван Подвывалов.
Затем он заломил с механика большие деньги за такую, как ему казалось, маленькую штуку, но зато обязался приготовить не одну, а несколько эпитафии, и вообще постараться удовлетворить заказчика.
По условию пришлось уплатить ему часть назначенного гонорара вперёд.
Это бы ещё ничего, но для вдохновения требовалось также и угощение ему. Если бы ещё это требование повторилось раз, два, но оно учащалось с течением времени, а отказать было опасно: у поэта всегда была основательная зацепка для оттягиванья: то он заявлял, что ему надо знать, с философской ли или иной точки зрения отнестись к предмету, то наконец требовалось изучить характер будущего покойника, дабы эпитафия вполне отвечала истине.
Это излишнее, как казалось Федору Кузьмину, усердие начинало его раздражать, и он выразил своё нетерпение мастеру.
Тот, видя бесплодность дальнейших притязаний, поспешил заявить, что предварительная работа окончена, и он может приступить к творчеству. Только просит уплатить остающуюся часть гонорара.
Заказчик отлично видел, что окончательно придётся сказать «прости» и деньгам и стихам, и отказал наотрез.
Тогда поэт, наконец, принёс то, что обещал.
Растрепав пятернёй свои длинные и без того взлохмаченные волосы, Подвывалов стал перед заказчиком в позу и соответствующим случаю загробным голосом прочёл по бумажке:
Имярек. Родился... тогда-то. Волею Божиею
скончался... тогда-то.
В сём склепе погребён механик пароходный.
Достиг своим трудом он славного поста,
Но, за преклонность лет начальству неугодный,
На мёртвый якорь стал под сень сего креста.
Тут поэт сделал внушительную паузу и, подняв высоко свою волосатую длань, торжественно закончил:
Прохожий, да тебе послужит он примером:
Не будь скупцом, глупцом, ханжой и лицемером.
Закончив этим призывом свой выразительный стих, поэт так и остался с поднятой рукой и с вопросительно и победоносно устремленным на будущего покойника взглядом ещё не проясневших от вчерашнего угара глаз.
— Ну, что? — обратился он, наконец, к своему заказчику.
Тот казался несколько растерянным и озадаченным. Косивший зрачок его подошёл к самой переносице, в то время, как другой зрачок остановился как раз посреди глаза и выражал нечто весьма неопределённое: не то разочарование, не то недоверие. Однако он не рискнул, пока что, выразить словами ни того ни другого.
