Сева поёжился и закусил губу.
Он был поражён, когда, войдя в столовую, увидел Эмму. Она там на спиртовке подогревала кофе, одетая на этот раз в голубой капот, и при виде Севы весело улыбнулась ему и закивала головой.
— Я хотела нынче сама напоить вас кофе, — ответила она на его изумлённый взгляд, — и потому так рано проснулась.
— Брат уехал?
— Да, давно... Рано утром, в шесть часов.
— Вы провожали брата?
— Нет. Но я сказала себе проснуться в семь часов, и проснулась в семь часов. Для того я вчера раньше легла спать и так крепко спала, что не слышала грозы.
Она рассмеялась.
— Я так боюсь грозы. Ах, если бы я слышала, что гроза, я бы не спала всю ночь. Вы не боитесь грозы?
— Нет. Я люблю грозу.
Она широко раскрыла глаза и как-то по-детски выпятила губы.
— Э, нет, я люблю, когда небо не сердитое, а весёлое, как сейчас. Я сама весёлая и люблю смеяться. Ну, садитесь, я вам буду наливать кофе.
— Благодарю. Я хочу только чаю.
— Но вы утром всегда пьёте кофе.
— Сегодня мне хочется чаю... Чай ведь есть? Вы не беспокойтесь, я сам себе налью.
— Нет, нет. Я хочу поить вас. Ваш брат сказал мне, чтобы я за вами ухаживала, и я буду ухаживать. Не хотите кофе, я налью чай.
Она потушила спиртовку на мраморном столике и перешла к чайному столу, где стоял самовар, в который солнце как будто выстрелило светом, и брызги разбились об его никелированные грани.
— Я не понимаю, зачем брат вас принуждает...
— Принуждает? О, нет, меня никогда нельзя принуждать. Я привыкла делать только то, что мне нравится. Мне нравится здесь жить, я живу. Перестанет нравиться, уеду. Нравится наливать вам чай, наливаю. Перестанет нравиться... Нет, это мне, наверное, не перестанет нравиться, — весело поправилась она и снова рассмеялась. Сева не знал, смеётся ли она над ним или говорит искренно.
Но в это утро она казалась совсем не та, что вчера, и его стала обезоруживать её простота и чистосердечие: в самом деле, может быть, она говорит правду. Может быть, ей скоро надоест жить здесь, и она уедет.
«Нет, все это хитрость, уловка и больше ничего, — пытался он с упорством опровергнуть примирительное чувство. — Ведь она не любит брата. Это видно ясно. Просто опутала его и хочет женить на себе и женить в конце концов».
Ему удалось постепенно вызвать в себе раздражение к ней, но вместе с этим раздражением и с уверенностью в её нечистых замыслах, в нем поднималось и то волнение, которое он испытал вчера, ощущая её близость. И теперь, когда и без того в голове у него шумело и лихорадочно бился пульс, это волнение отзывалось в нем особенно едко. Принимая из её рук чай, он вздрогнул от одного вида её полуобнажённых рук, таких здоровых, белых и полных.
Вообще, она в это утро вся казалась посвежевшей и как будто вымытой заодно с землёй грозой и ливнем, промчавшимися ночью. Особенно молоды были её волосы, переливавшиеся на солнце, как живая вода.
Он почти физически чувствовал на своём лице, на губах прикосновение её взгляда. Это его стесняло. Он хотел скорее проглотить чай и уйти куда-нибудь, но в то же время сознавал, что не уйдет. Он пил горячий чай и в то время, как внутри чувствовал теплоту, тело его ощущало озноб. Потянуло погреться на солнце. Он поблагодарил Эмму и встал, стараясь больше всего не выказать своего состояния.
— Вы куда?
— Так... На воздух...
— Вот и прекрасно. Я хотела попросить вас поехать со мной верхом.
— Ну, что же, поедем, — равнодушно ответил Сева, едва стоя на ногах от усталости и изнеможения.
На крыльце он остановился, ослеплённый солнечным светом, хлынувшим в лицо, и опустился на ступеньку. Казалось, кто-то с головы окатил его теплом, и оно стекало даже за ворот рубашки живыми греющими струями, от которых холод уходил внутрь и там вызывал неприятную дрожь.
После ночного дождя все светилось: стены, черепицы крыш, даже как будто сама земля, а стекла открытых окон в людской прямо-таки ослепительно сверкали, и оттуда слышались голоса и детский плачь. Развешенное около людской белье на верёвках, пронизанное солнечным светом насквозь, в белом — сияло перламутром, в красном пылало огнём. Земля успела просохнуть, и только от людской до барского дома шла влажная дорожка: след только что снятых досок, настланных рано по утру, чтобы не пачкать полов барского дома. Трещали скворцы, где-то лаяли собаки, ржала лошадь и за домом кудахтала курица, снёсшая яйцо. По двору прошла экономка к погребу, с недовольным злым лицом. Из людской вышел Семён, уже вернувшийся со станции, и направился в конюшню: верно, ему дали распоряжение седлать верховых лошадей.
Сева посмотрел в степь, где был вчера, и ему так захотелось уйти сейчас туда, в эту даль, подёрнутую паром, которым дышала не только земля, но и пушистая озимь, зеленовато-жёлтая вблизи и синеватая вдали. Отяжелели веки, хотелось спать. Он закрыл глаза.
Послышался запах знакомых духов, и Сева очнулся.
Она сразу заметила необычное выражение его лица.
— Нет. Я только очень хочу спать. Я не спал всю ночь. Мне мешала гроза.
— Так идите спать. Вот дитя! Мы поедем после обеда.
Он послушно отправился в свою комнату, хотя ему именно хотелось уснуть на солнце, здесь, или там, в степи. Войдя к себе, он, как был одетый, повалился на ещё неубранную постель. Закрылся с головой одеялом, сжался в комочек и стал прислушиваться к этому необыкновенному колющему звону, который разливался по его телу, и тело тяжелело и все погружалось куда-то глубоко, глубоко вниз.
