Осенний жаворонок - [2]

Тем временем их отряд, «смотав» и отсечные позиции, раздавив по пути минометную батарею, глубоким охватом вышел в тыл укрепленному хутору, на фланге второй линии немецкой обороны, снова оказался впереди главных сил, загремел гусеницами по шоссе, сметая легкие заслоны врага. Это был маневр!.. Не раз о нем рассказывал Батурин своим мотострелкам, и, помнится, кто-то, вроде бы старший лейтенант Шарунов, спросил однажды, почему фашисты со второй позиции не ударили во фланг отряду, когда он первую начал «сматывать». Батурин и сам думал: почему? А потому, видно, что опешил враг поначалу — бить-то и по своим пришлось бы. Когда же понял, что происходит, только и тявкнули раза четыре его пушки — бригада всей силой навалилась. Расчетливостью тот маневр и хорош. Надо же было в той обстановке так моментально все учесть и предвидеть! Ни в одном бою после холодная змейка страха не ползала по спине автоматчика Батурина, поверившего в талант и военное счастье молодого командира отряда. И до чего же горько плакал он потом вместе с танкистами, когда за день до Победы, в тихом немецком городке, из окна с выкинутой белой тряпкой прогремел подлый выстрел фаустника в эсэсовском мундире, и снаряд пришелся в командирскую башенку танка, где находился комбат… Все еще кажется Батурину по временам — жив он и где-то близко, по-прежнему молодой, уверенный в себе, неторопливый. Может, оттого это, что Батурин часто рассказывает о нем? Да ведь не только о нем — и о неутомимом замполите отряда, о бойцах из бывалых, что берегли юнца Батурина в первых его боях, и о том старшине, командире танка, который не бросил машину, застрявшую в гиблой протоке, — сидел с экипажем в ледяной воде по грудь, а когда враг попытался перерезать тыловые пути бригады, встретил его огнем и держался, пока пришла пехота… Батурин многие имена уже позабыл давно, а вот лица — как живые, и все они будто бы постоянно мелькают вокруг него, и голоса фронтовых побратимов он часто слышит вблизи, особенно в последнее время, когда уж по пальцам можно сосчитать оставшиеся недели и дни службы. Удивительна эта его память на лица и голоса!

— Товарищ подполковник, нам — налево… Батурин очнулся, кивнул сопровождающему его связному. «Да, осень…» Обернулся к заре, теряющей шафранную побежалость. «А бой-то предстоит последний, нечего себя утешать. И привязавшаяся песенка, уныло-глуповатая, как многие из модных песенок, имеет какой-то смысл в моем нынешнем положении». Он раздвинул ветви над тропинкой, уводящей в золоченый сумрак березовых шатров, спросил спутника:

— Что, солдат, небось осень-то навевает грустные воспоминания о доме родном?

— Есть маленько, товарищ подполковник.

— И хорошо. Мы не ландскнехты, душа у нас всегда дома, оттого наш солдат умеет постоять за свой дом.

— А ребята из запаса пишут: об армии соскучились, — улыбнулся солдат хитровато.

— Тоже верно. И ты не смейся, в свое время сам о роте родимой заскучаешь. Армия — наш дом на особицу. Мужской дом.

«Хороший паренек, — думал про себя Батурин, прислушиваясь к шороху сухих листьев. — Проворный, хваткий, а ведь сразу после десятилетки призвали, пообтереться в жизни не успел». Усмехнулся: вроде недоволен, что без специального образования солдат, «всего-то» с десятилеткой. А ведь после войны, когда начинал службу офицером, на всю роту двое ребят с семилеткой и было. Да ведь в той стрелковой роте с натяжкой числилось три специальности: стрелок, автоматчик, пулеметчик, если не считать подносчика патронов да каптенармуса. Нынче с одного-то захода и не пересчитаешь специалистов: начнешь с мотострелка, а закончишь наводчиком-оператором. Зато и бой нынешний — насколько жестче, тяжелей, опасней он стал!

Давно ли отгремел на учениях один из труднейших в жизни Батурина?! Рассчитал ведь тогда бросок по минутам, взаимодействие отладил, словно в оркестре, и пошла атака стремительно, красиво, грозно, как обычно шли они у Батурина: приданные танки — вперед, боевые машины пехоты — в затылок танкам, резерв — за открытый фланг. И вдруг… Марсианский вой винтов… Да, к месту ли, не к месту, но вспомнились ему инопланетные боевые корабли из фантастической книги с позабытым заглавием (по имени девушки-марсианки, помнится, названа), когда из-за леска, с фланга, выскочили три вертолета, по-осиному узкотелые и узкокрылые, тяжелые от ракет и пушек. Нет, он не опешил перед нежданным противником: считай, все стволы батальона повернулись к опасности… То-то беда, что все! Под шумок другая группа боевых вертолетов, с другого фланга, из-за гребня, полоснула ракетными трассами по приданным танкам. Спохватился, когда уж земля впереди закрылась пылью и чадом вместе с машинами. Тогда-то первый раз почувствовал Батурин — будто бы тоненькая накаленная трасса, прилетевшая, может быть, из той зависленской военной дали, прошла сквозь сердце, оставив в нем горячий, незатухающий след…

Кто из общевойсковых командиров не знает, каково без танков в бою оставаться!..

Такое время — учись да переучивайся. Он не стеснялся переучиваться, а все же… Смотришь на молодых лейтенантов и капитанов, бывает, и поморщишься — и что за молодежь пошла! — но вдруг позавидуешь, и поразит откровение: для них-то отсеки новейших машин — как стены того дома, в котором выросли, из которого им еще шагать да шагать, а тебе уж чуток неуютно в них, и не все принимаешь к сердцу, словно в доме молодых новоселов, если даже они и детьми тебе приходятся. Потому что родным твоим армейским домом остались щелеватые борта полуторки и «зиса», шероховатая, как чешуя древнего ящера, броня тридцатьчетверки — в военную пору на заводах некогда было ее окатывать да оглаживать. Где те машины? В музеях да на пьедесталах… Начинаешь думать об этом, и разливается, припекает в груди колючий жарок, оставленный той залетной непроходящей болью.