Осенний светлый день - [62]

— Встанем, — одними губами шепчет Валентин. — И влет…

Мы встаем, но птиц и сейчас не видно, лишь шепот чуть затих.

— Где же они?

И тут вырубка стала взрываться черными мячами. Они взлетали чуть ли не по всему пологому склону, сразу в разных местах, и не было никакой возможности уследить за ними. Растерянные и счастливые стояли мы, не поднимая ружей, и смотрели, как на фоне розовых облаков, зеленого леса пролетают черные тугие мячи.

— Вот моей Найде-то было бы здесь сколько радости. И хоть разорвись: за всеми враз гнаться нужно, всех успеть облаять.

А день уже разгулялся вовсю. Утренний ветер рябил живую воду у берегов, лед на море отливал синеющей белизной, и дальний берег проступал ясно, как на новой линогравюре. Белела покрытая инеем наша резиновая лодка, похудевшая за ночь от мороза, и лед, по которому нам сегодня идти, не казался страшным. Мир был полон добра, спокойствия и надежности.

На табор мы шли медленно, словно боясь расплескать в себе радость бытия, и были страшно довольны, что не стреляли птицам вдогонку и не несем сейчас в руках мертвых птиц.

На таборе все по-прежнему. Мне кажется, что даже Найда лежит в том же положении, в каком мы ее оставили.

— Найда, а вот и мы пришли, — сказал Валентин, как мне показалось, чуть веселее нужного. — Видишь, пришли.

Но Найда даже голову не повернула, лишь по-старушечьи, подслеповато моргала глазами.

— Найда… — Валентин стал против собачьего носа. — Ты что?

Найда печально повернула голову в другую сторону и рассматривала в густых сосняках что-то видимое только ей и понятное только ей.

Валентин опустился на колени и, виновато вздыхая, стал развязывать рюкзак. Найда недоверчиво зашевелилась, высвободила из мешка передние лапы в белых чулках. Почувствовав свободу, но еще не уверенная в ней. Найда делает несколько робких шагов, и вдруг ее охватывает буйная радость, радость свободы. И она уже все простила Валентину: друзья умеют прощать.

В такое замечательное утро нет в сердце места обиде.

ИДУТ ДОЖДИ

За двое суток мир промок насквозь. В оплывающее водой окошко видно, как разбухшие тучи низко и тяжело тащатся над хребтами, и вершины лиственниц вспарывают им животы. На острых вершинах остаются серые клочья.

И нет сейчас для нас большей благодати, чем после этих двух дней осенней болотной мокрети оказаться, наконец-то, под крышей, в сухом углу, в сухой рубахе.

Мы только что стянули с себя ослизлые сапоги, содрали липнущие к стылому телу мокрые телогрейки и штаны, забились на сухие нары. Какая все-таки это благодать — теплые сухие нары, теплая печная труба, сухой табак. Нас на улицу теперь ни за что не выманишь: слишком мы намокли за двое суток таежного ненастья.

И душа еще не обогрелась, не обсохла. И тем ярче вспоминаются недавние часы.

Всего час назад мы сидели у огня и даже не пытались спрятаться от падающей с неба воды. Костер горел плохо, временами пытался погаснуть и не давал тепла. От воды некуда было деться: она была всюду. Проклинали дождь и свою невезучесть. Мы ведь не собирались мокнуть вот так под дождем и не думали долго оставаться в тайге. План был прост: набрать черники, переночевать в знакомом зимовье одну ночь и вернуться домой. До черничных мест неблизко: вначале на машине, а потом пару часов хода. Но на тропе нас прихватил дождь. Одно время мы пытались переждать его под мохнатыми елками, но перед сумерками снова встали на тропу: дождь, видно, было не переждать и лучше тогда ночевать в зимовье, где можно обсушиться. Промокнув до костей, пришли на знакомую лесную прогалину, но зимовья там не было. Кто-то по неосторожности или по злому умыслу сжег зимовьюшку. Две ночи мы отсиживались в наспех сделанном шалаше, пережидали дождь и когда стало казаться, что дождь пошел на все сорок дней и ночей, решили выходить к дороге, туда, где стоит вагончик ремонтных рабочих. Сегодня суббота и рабочие уехали, конечно, домой. Так что будет где обсохнуть.

А вместо отдыха нам снова пришлось сидеть около костра. В двадцати метрах, через дорогу, стоял этот самый маленький вагончик на полозьях. В нем тепло и сухо, насколько это сейчас возможно. Но вагончик битком набит ягодниками, пришедшими сюда раньше нас. Их объемистые горбовики — фанерные и металлические — стояли на улице, глянцево поблескивая крутыми боками. За вагончиком, в сером тумане дождя, дремали два бульдозера, опустив тяжелые челюсти на землю.

— Ого, — сосчитал Валентин, — двенадцать горбовиков. Как же их владельцы забились в эту конуру? Там ведь еще сторож живет.

— Поместились, — уронил Аркадий Федорович.

Аркадий Федорович интеллигентный, худощавый и хрупкий. В мокрой тайге ему, пожалуй, труднее всех. За черникой — черной ягодой — пошел, помня деревенское детство. Наш четвертый, бригадир каменщиков Иван, спокойно и терпеливо молчит. В тайге он впервые и во всем полагается на нас.

Сейчас-то нам хорошо: сидим в сухом вагончике и рассказываем о своих мытарствах хозяину вагончика, светленькому, как одуванчик, старику. Старик нам нравится. Это он тогда выбрался из вагончика, послушал, как монотонно шумит серый занавес дождя, посмотрел, как зябко вздрагивают и прячутся под сырые дрова слабые языки пламени нашего костра и принес ведро солярки. Пламя ухнуло, загудело, опалило жаром. Набросив на голову и плечи плащи, мы попытались сушить снятые с себя рубахи, прикрывая их спинами от дождя. Пламя постепенно оседает, но дед снова льет солярку — и снова гудит пламя. От одежды пошел пар. Потянуло паленым.