Осенний светлый день - [42]

— Не так далеко, но и немало еще. — Глеб, чувствуя, что его приглашают в рассказчики, приподнялся на локте, лег поудобнее, приготовился говорить. — Вот поднимемся на перевал, и от вершины вниз, до самой Каменной, его участок. А что это ты вспомнил?

— Да вот вспомнил. Ты тогда рассказывал, что дед заявил на собрании, что браконьеру пулю в лоб и под колодину, и милиция им заинтересовалась. Чем дело кончилось?

Дед Константин виделся Ивану тем справедливым и работящим мужиком, на которых народ держится, не вырождается и сама земля стоит. Правильный мужик. Хотя сам дед Константин, как Ивану представлялось, никогда и не думал, не спрашивал себя, правильно ли он живет или неправильно. Все в его жизни подчинялось большой общей правде, которая не могла быть правильной или неправильной, а была просто жизнью, и он во всех своих поступках предопределялся ею. И все в его жизни потому было просто и понятно, хотя она, жизнь-то, не баловала его, хватило и голода, и холода, и фронтовых ран и потерь. Всего полной мерой, а порою и сверх всякой меры.

Ягоду дед Константин — да и все так прежде — собирал, когда она вызреет, наберется спелого соку. Ему бы и в голову не пришло собирать ее белобокой, лишь бы вперед других урвать себе побольше, а если бы и пришло, он знал, потерял бы себя и перед самим собой, и перед людьми.

Соболя и белку бил не раньше чем выходится их мех и прекращал, когда этот лесной народ начинал ожидать приплод. Бить беременную самку — это лишить себя будущих соболей, обеднить свою жизнь в самом прямом смысле и ко всему принять на душу грех. А грех — это все, что в конечном счете, как ни крути, во вред человеку, и прежде всего его будущим дням. Пить смертно водку — грех. Курить — тоже грех, хотя к этому греху как-то притерпелись, приняли в свою жизнь, но дед Константин считает, что приняли совсем напрасно.

Красть — грех. Врать — грех. Да и что такое грех — сама душа знает, если она, душа, зрячая. Но вот беда, поиздержалось это слово, поубавилось в объеме, истончало, и что прежде грехом было, не стало грехом, а если и осталось им, то малым, детским, легко прощаемым.

— Чем дело кончилось? Да ничем, — ответил Глеб. — Ну, во-первых, батя не мог человека убить. Накостылять кому за серьезное дело, это у него не заржавело бы, а убить — нет. Ну, а с другой стороны, убийство доказать надо, хотя бы труп для начала иметь. А этого ничего не было. В тайге, да еще без свидетелей. Сам знаешь… Как поется в песне: «Укрой тайга меня глухая…»

— А я вот с одним стариком толковал, — неожиданным и громким голосом втерся в разговор Костя, — и спрашиваю его: как живешь? А он отвечает: как в песне. «Ты не бойся ни жары и ни холода». Теперь, говорит, не стало ни жары и ни холода. Ведь верно, морозов-то теперь больших зимой, считай, и нет. А летом тепла нет.

Но Иван не дал разговору утечь в другое русло.

— Вряд ли Константин Петрович просто так эти слова сказал.

— И я так думаю, — согласился Глеб. — Сдается мне, что он предупреждал кой-кого, я уже говорил.

— Стало быть, было кого предупреждать?

— Даже очень нужно было. Видишь, какое дело. Того охотника, который на браконьеров жаловался, действительно эта братия замотала. И знал он, кто пакостит, но ничего поделать не мог. А те действовали внаглую, почти открыто. У них прикрытие было кое-где очень надежное. Группа крепкая, спетая.

— Да уж, видно, не группа, а шайка. Так их лучше называть.

— Да как ни назови.

— Знаю я, о ком ты говоришь, — опять выкрикнул Костя. — В пожарной команде они прижились. Точно?

— Точно, — согласился Глеб.

— Ну вот видишь, — обрадовался Костя.

— Подобрались один к одному, мужики здоровые. Специально такую работу искали, чтобы не тяжелая и всем вместе быть, в одну смену. Сутки дежурят, а трое отдыхают. Или, как они сами говорят, сутки спим и трое отдыхаем. Вот в эти трое суток у них и шла основная работа. Присосались они к участку этого охотника. Видно, он сподручный им был и богатый. У браконьеров нарезное оружие с оптикой…

— Да где ж они берут его? — удивился Тимоха. Тимоха, похоже, спать горазд в любом положении, едва вполз на нары, замолчал сразу и даже пытался всхрапывать временами, а вот поди ж ты, заинтересовался и вынырнул из сна. — Достать бы такую дуру.

Глеб на вопрос отмолчался, будто бы не слышал, продолжал свое:

— Охотник пытался найти управу на браконьеров. Да где там. Объясняют ему, что браконьеров надо с поличным застать, то да се. Он и в охотинспекцию, и в милицию ходил. А потом, когда встретил кого-то из милиции в одной компании с браконьерами на рыбалке, понял, что идти больше некуда.

— А дед Константин, значит, ему пытался помочь?

— Я думаю, не только ему, но и себе. У него к тому времени на участке тоже кто-то стал шалить. Раз он петлю на изюбриной тропе обнаружил. Снял петлю. А в другом месте на задушенного зверя наткнулся. Походил вокруг зверя, повздыхал, и, как сам потом говорил, такая на него злоба накатила, аж мозги замутило. И устроил он неподалеку скрадок, стал караулить браконьера. Хотел он браконьера в эту же самую петлю затолкать. Дней пять сидел.

— А браконьер не пришел, — добавил Костя, копируя интонации Глеба. — Хочешь знать, почему я догадался? — спросил он уже в своей манере, чуть напористо, нервно и громко. — Я так считаю, что если бы браконьер пришел, то Константин Петрович об этом бы никогда и никому, ни под каким секретом, не рассказал. Правильно я говорю?