Осенний призрак - [22]

— Что вы знаете о Петерссоне?

— Не более того, что он вырос в городе и делал бабки в Стокгольме.

— Вы знаете, как он зарабатывал деньги? — спрашивает Харри.

Линдман качает головой.

— Не знаю.

— Он жил здесь один?

— С собакой, насколько мне известно. Что с ней теперь будет?

— Мы позаботимся о ней, — отвечает Малин, отмечая про себя, что понятия не имеет, что делать с собакой, которая до сих пор лает в машине.

Потом следуют вопросы о том, не заметил ли он чего-нибудь необычного по дороге сюда, не встретил ли какой-нибудь машины, не стоял ли на склоне замкового холма «Рендж Ровер», когда он прибыл, не подозревает ли он кого-нибудь и что он сам делал сегодняшней ночью и рано утром. «Я не имею ни малейшего понятия о том, кто бы мог сделать это». «Я был дома. Спросите Светлану». «Вы же не думаете, что это я убил Петерссона? Тогда бы я вряд ли позвонил вам».

— Мы не думаем, что вы каким-то образом причастны к убийству Йерри Петерссона, если это действительно убийство, — отвечает Малин, — но мы должны спросить, чтобы расследовать все возможные варианты и отмести невозможные.

Малин и Харри одни на кухне.

Белый кафель на стенах напоминает женщине о бойне или морге, а туман снаружи, в лесу и на полях, похож на пороховой дым сражений XVII века. Кровь и крики. Отрубленные конечности. Тлен и склизкие грибы под ногами. Люди без рук в серном дыму. Подожженная солома. Безногие калеки, дети с отрубленными ушами. Примерно то же, что Янне видел в Руанде.

— Как ты думаешь, почему дверь была не заперта? — спрашивает Малин. — Ведь у него здесь одних произведений искусства на миллионы.

— Может, он увидел кого-нибудь, кто поднялся на замковый холм, вышел навстречу и не запер за собой ворота? Это вполне естественно.

— Или решил прокатиться, прогуляться на автомобиле и забыл запереть.

— Или он был из тех рисковых типов, — высказывает предположение Харри, — не утруждающих себя запиранием ворот, просто чтобы немного пощекотать себе нервы.

— Или он жил не один. Кто-то, возможно, оставался в замке, когда он выехал.

— Женщина?

— Почему бы и нет? Ведь это очень странно, что он находился в этом склепе, в глуши и совершенно один.

— Но все говорят именно об этом. Может, он любил одиночество?

— Ты слышишь собаку? — спрашивает Харри, выдержав паузу.

— Нет. Но ей надо дать воды.

Полицейский кивает.

— Что мы будем с ней делать? — спрашивает Малин.

— Отвезем в приют в Слаку.[22]

— Или к Бёрье Сверду. У него же псарня дома.

— Думаешь, он возьмет?

Малин вспоминает Бёрье Сверда и его жену Анну, их со вкусом обставленную квартиру и аппарат искусственного дыхания.

Анна — хороший человек в плохом теле.

Форс оглядывает кухню в замке: она раза в три больше всей ее квартиры.

— Мы должны больше узнать о Петерссоне, — говорит она и думает: «Сейчас мы блуждаем, словно в осеннем тумане. Но одно несомненно: он сделал то, что мне так и не удалось: уехал из этого проклятого Линчёпинга. Но почему, почему, почему он вернулся? Какой внутренний голос позвал его сюда?»

— Как ты думаешь, кем он был? — спрашивает она.

Харри пожимает плечами, а Малин задается вопросом о том, какие сны и желания должен был иметь такой человек, как Йерри Петерссон? Чему он радовался, какие боли терзали его?

12

Что ты хочешь знать обо мне, Малин Форс?

Я могу рассказать о себе все, если ты будешь достаточно внимательна. Я знаю, ты различаешь голоса, не различаемые другими, то беззвучное бормотание, являющееся мудростью, а может, и истиной.

Я не жесток. И никогда не был таким. Но, тем не менее, я верил в жестокость, видел, что она дает мне. Конечно, это делало меня одиноким, но я предпочитал думать, что мое одиночество — это мой личный выбор.

Мне никто не нужен. Я не могу ни с кем жить. Я не боюсь одиночества.

Так я воображал себе.

И вот автомобильная дверца захлопнулась.

А теперь над моим лицом застегнули «молнию», и в одну секунду все потемнело. Но потом мир снова распахнулся передо мной. Несложный и красивый, такой, каким он никогда раньше не был, и я вдруг почувствовал, что моя вера в жестокость была ошибкой.

Я ошибался, подумал я. Ты ошибался, Йерри Петерссон.

И вот мы мчимся вперед, «Скорая» и я, проклинающий самого себя, лежащего в черном пластике на койке и то и дело подскакивающего в такт колесам, катящимся по усыпанной гравием дороге, ведущей в лес.

Я здесь, внутри. В черном и холодном пластике.

Я здесь, наверху. Высоко в небе, и гляжу отсюда на Скугсо, на Малин Форс и Сакариаса Мартинссона. Полицейские, съежившись, пересекают замковый холм и направляются к автомобилю Малин. Там Хови, он уже перестал лаять и высунул от жажды язык.

Я вижу старика Фогельшё в своей квартире.

Что ждет этих людей, всех вместе и каждого в отдельности?

Я могу узнать, если захочу.

Но вместо этого я ускользаю в иные пространства, вижу себя самого, путешествующего, почти как сейчас и в то же время совсем по-другому: тело на носилках, а в нем боль, которой я не чувствую в своем настоящем.

13

Линчёпинг, Берга, 1972 год и далее

Каждый раз, чувствуя боль, мальчик удивляется, а это происходит, когда машина «Скорой помощи» накреняется по какой-либо причине. Тогда его сломанная голень с наспех наложенной шиной стукается о край носилок, доводя до его сознания, что у него есть память, а это не всегда хорошо. Именно память сейчас причина его боли, более сильной, чем та, которую он когда-либо испытывал в жизни, и он осознает это. Эта новая боль есть сумма всех его прошлых страданий, и он вдруг понимает свою мать, но отец остается для него загадкой, потому что терзания души постичь невозможно.