Осенний мотив в стиле ретро - [8]

Снова дым заструился по полу, рассеиваясь и исчезая невесть куда. Мелькнул ноющий свист, но как-то мгновенно испарился, и стало совсем пусто.

Стало пустей, чем было — вот что странно.

Мне нравится одиночество. Но тут наступило большее — покинутость. Зачем это я его вытолкал, выпихнул, выдул. Существует или нет — какое мне дело?

Холодно. Осень.

10

Должно быть, покинутость сфокусировала меня — издалека стали наплывать, растворяя и вбирая в себя этот вечер, сцена в неком казенном учреждении, точнее в кабинете с портретом государя-императора в рост и с парой умных глаз, вспыхивающих из-под портрета, как из засады.

— Видите ли, господин Струйский, — говорит полковник, обладатель дальнобойных взглядов, — в известной мере, я о пользе вашей радею. Не хочу врать, главное для меня — интерес государственный, однако нет смысла судьбу вашу пятнами покрывать. Понимая это, вы должны быть откровенны — ну право же, какая ниточка вас с Иваном Силиным всерьез связывать может? Вот уж не понятно мне — какая?

Борис Иннокентьевич весь подбирается, внутренне пружинит.

— Уверяю вас, господин Ильин, — отвечает он, — никакой особой ниточки нет, если не считать того, что он брат моей супруги. Мы, пожалуй, и не встречались часто, а в последнее время вообще…

— Серафиму Даниловну выгораживать изволите? — усмехается полковник Ильин. — Вот сие как раз понятно и похвально даже. Откровенно желаете? Я бы тоже выгораживал, ей-богу. Но не в том дело, грех-то вы целиком на свою душу взяли, а по супруге вашей, пожалуй, никакого следствия не учинишь, потому, Борис Иннокентьевич, не извольте беспокоиться за супругу свою. Вы, главное, со мной по-честному высказывайтесь. Для чего вы чемоданчик пригрели?

— Ни для чего, — еще больше сжимается Струйский, — просто оказался дома какой-то чемоданчик, не спорю, может, и Иван Данилович оставил — не знаю, право слово, не знаю и в чемоданчик тот не заглядывал.

Как бы ему шепнуть потихоньку, знак подать, что в этом нарастающем его напряжении весь фокус, только этого господин в засаде и дожидается. Есть предел прочности, и свой предел каждый определяет именно так.

— Этому верю, — сочувственно говорит полковник, — человек вы честный, и вещи, данные вам на хранение, досмотру не подвергнете. Но о содержимом чемоданчика вы непременно знали, смею подсказать — сообщено о том было никем иным, как мадам Струйской, не так ли?

— Я вас уверяю… — с прозрачной для опытного глаза горячностью взвивается Струйский.

Но полковник вроде бы и внимания не обращает и гонит собеседника своего в угол простенькими вопросами:

— Разве не удивительно, что вы, человек аккуратный, бросаете дорожный чемоданчик с неизвестным содержимым среди святая святых — своих рукописей? Разве не удивительно, Борис Иннокентьевич, что любящие вас близкие люди, у которых — заметьте! — нет никаких оснований сомневаться в левом, так сказать, направлении ваших мыслей, разве не достойно удивления, что они предлагают вам спрятать опасный предмет и никак его не обозначают?

— Может показаться так, господин Ильин, но, право же, никто не вводил меня в курс дела, — пытается увильнуть Струйский, — я, видите ли, нашел его…

— Не убедительно, — перебивает полковник чуть более жестким тоном, — не убедительно-с! Ибо тогда вы непременно поинтересовались бы содержимым, а обнаружив, что чемоданчик не ваш, сразу же приступили бы к розыску владельца, дали бы знать в полицию. Вы ведь честный человек, господин Струйский, и никак вы из этой своей честности не вывернетесь!

Хозяин кабинета с удовольствием прищуривается. Капкан — налаженный механизм из портрета, кресла, письменного стола и полковника Ильина — с легким треском захлопнулся.

Струйский опускает взгляд и устремляется на скользкий путь наименьших потерь, тех, что кажутся ему наименьшими. Теперь он жалкий тюбик с ложью в сильных и умело тренированных пальцах Ильина.

— Хорошо, — выдавливает он из себя, — хорошо, господин Ильин, я действительно знал о листовках в чемодане, я заглядывал туда…

— Ах, оставьте, — едва ли не салонно вздыхает полковник, — оставьте, молодой человек, — не заглядывали, да и вряд ли вас интересует листовочный способ борьбы с самодержавием, у вас, насколько нам понятно, собственные идейки водятся…

Он едва заметно улыбается — доволен бестия.

— У вас, Борис Иннокентьевич, иные взгляды, но дело не в этом. Нелепо, однако, чтобы любящий брат ни с того ни с сего подсунул в дом своей сестрицы таковскую бомбу, подсунул, ни словом о том не обмолвясь. Я думаю, Серафима Даниловна немало сил приложила, дабы его уговорить, да и вас, пожалуй. Вы-то ясно понимали, что дом Струйских в первую голову под подозрение попадет… Не хотите вы со мной откровенничать — вот беда-то, себе самому помочь не желаете.

Ильин облизывает пересохшие губы — ответственный момент в его допросе.

— Вот поймите меня, Борис Иннокентьевич, — продолжает он, втискивая в голос свой максимум сочувствия, — постарайтесь понять. Листовочки-то у вас обнаружены, тем самым братец Иван Данилович здорово под монастырь вас подвел. Но дело опять же по-разному повернуть можно, скажем к слову — вдруг вы по неопытности поскользнулись, с кем не бывает. Но тогда извольте сие утверждение искренностью своей доказать. Кто вам чемоданчик передал — вот в чем загвоздка. Назовите, покайтесь, и все в порядке. К чему вам морока эта?