Осенний бал - [89]

Когда он наклонился, чтобы завязать шнурки, кровь прилила к голове, и новый приступ боли заставил его разогнуться. Он переждал, пока боль немного утихнет, и потом уже кое-как завязал шнурки.

Он вышел из дома, сел в троллейбус. Тот был полон, как всегда. Опять стояли лицом к лицу, впритирку. Теперь, когда болел зуб, эти телесные контакты с посторонними были для Аугуста Каська просто невыносимы. Нечаянно подслушанные диалоги потрясали своей пошлостью, животный смех всяких молокососов вызывал желание бить их ногами. По пути набилось еще народу, и все скопились на задней площадке, хотя впереди было свободно и туда легко можно было пройти, но они не догадывались или же просто им было лень. Аугуст Каськ сам протиснулся вперед, при этом пару человек хорошо толкнул, а паре наступил на ноги. Стоя впереди, он смотрел назад и видел не людей, а животных. Странное животное человек, думал он, причем довольно спокойное и терпеливое, если задуматься. Все были одеты, с ног до головы, на всех шапки. Если на медведя или на кошку столько напялить, останутся они такими же спокойными, сохранят такой же скучающий вид? Вынесут волки или обезьяны, если их так же прижать друг к дружке, загнать в тесную клетку? В зоопарке условия куда лучше, там просторнее, а звери все равно нервничают, воют и кусаются. А здесь они так зажаты, что и не пошевелиться, а гляди ты, стоят, молчат, некоторые даже смеются во весь рот. Воспитание — огромная сила, подумал Аугуст Каськ, все-таки чего-то мы достигли, нельзя сказать, что тут сумасшедший дом. Сколько времени терпят друг друга, не кусаются.

Вот и его остановка. Сильно толкнув одну особенно неприятную старую даму, Аугуст Каськ вышел из троллейбуса. Дама заворчала, но Аугуст Каськ и не подумал ей отвечать. У поликлиники дул холодный ветер, все деревья стояли голые. Аугуст Каськ надеялся, что боль сама утихнет, как это всегда бывает, когда приходишь к зубному врачу, но на сей раз она не унялась, явно началось воспаление. Сидевшая в регистратуре рябая женщина, как ни странно, тут же пропустила его к врачу. Аугуст Каськ на это и не надеялся. Только кто-то вышел, его тут же пропустили.

Он сел в кресло, принял полулежачее положение. Кресло стояло против окна. Аугусту Каську одновременно светили в глаза солнце и лампа. Он и глаз не мог открыть. В углу напротив сидела пожилая женщина, рот у нее был широко открыт, распертый какой-то проволокой. Во рту виднелась вата. Их взгляды встретились. Женщина первой опустила взгляд. Аугуст Каськ закрыл глаза. Он ждал. Мучитель все не появлялся. За спиной разговаривали о погоде. Только теперь боль немного улеглась. Пришла врач, молодая женщина, и Аугуст Каськ открыл рот. Женщина сунула ему в рот крючок, и тот попал прямо на голый нерв. Ничего, ничего, успокоила его женщина и взяла сверло. Аугуст Каськ следил краем глаза, какое сверло выбирают. Это его интересовало с детства. Но он до сих пор не выяснил, какое сверло болезненнее — тонкое или потолще. Не сверлите, зуб болит, сказал Аугуст Каськ, вы что, не видите? Вижу, вижу, сказала женщина смеясь. Она включила сверло, и Аугуст Каськ почувствовал во рту запах жженой кости. Напрягшись, он ждал боли, но ее не было. Рассверливали внутренний верхний край дупла. Сверло вроде бы подходило на миг к нерву и снова отходило. А боли, против ожидания, не было. Ополосните рот, приказала врачиха. Аугуст Каськ открыл глаза, и его снова ослепило солнцем и лампой. Он прополоскал рот, и его оставили лежать в кресле. Напротив уселась та самая пожилая женщина с торчащими изо рта проволокой и ватными пирожными. Аугусту Каську вдруг вспомнилось, как от него, пятилетнего, требовали, чтобы он признался, куда спрятал монограмму с папиного портфеля. Что было на этой монограмме? Естественно, буквы, но такие каллиграфические, что мальчик папиных инициалов разобрать не мог. Монограмма скорее напоминала серебряную змею, ее округлая рельефность усиливала это впечатление. X и К сплелись друг с дружкой, будто в смертельной схватке. Концы буквы X напоминали змеиные головы. Куда ты ее задевал, куда ты ее задевал? — не один час допрашивали его папа с мамой. Часами мучили они Аугуста Каська, непрерывно, ни на миг не отлучаясь из комнаты — или кто-то выходил, а другой был все время? Они били его и упрашивали, били и упрашивали, но Аугуст Каськ не признавался. Отец говорил, какие ужасные вещи ожидают его на жизненном пути, если он с таких лет сделается лгуном и вором. Я ведь не хочу тебя бить, не хочу, повторяла мать, плача, и вот видишь, вынуждена. И брала ремень, и била. Под конец Аугуст Каськ уже и не помнил, взял он монограмму или нет. Он все же знал, что не брал, но на него подействовал многочасовой допрос, устроенный отцом и матерью. Его тыкали носом в портфель, и он видел, что серебряная змея пропала, на коже остались только дырки от заклепки. Ему было больно, глаза опухли, он бы признался, если бы действительно знал что-нибудь о монограмме. Но он об этой монограмме ничего не знал. Знал только, что он ее не брал. Но на него подействовали аргументы отца. Два дня назад монограмма была на месте, за это время у них не было ни одного постороннего. И портфель все время был дома. И отец с матерью серебряных монограмм не воруют. Если портфель был здесь в комнате, убеждал его отец, и если из троих двое, то есть мы, монограмму не брали, значит это сделал третий, то есть ты. Ты же не хочешь сказать, что ее утащила кошка или крысы? И снова бил ремнем. Стемнело, зажгли свет. Это твое первое воровство в жизни, и оно будет последнее, рычал отец. И есть ты сегодня не получишь, добавила мать. И на ночь останешься с портфелем в этой комнате, будешь на него смотреть, тогда, может быть, наконец устыдишься, пояснил отец, или тебе еще добавить? Или сейчас признаешься? — снова драла его за волосы мать. Потом мать сказала, что Аугуст Каськ признался. Когда? Он не помнил, как не помнил и того, что воровал монограмму. И теперь, спустя сорок пять лет, оба эти события стерлись в его памяти. Откройте рот, сказала врачиха. Лицо у Аугуста Каська скривилось как от боли, но больно опять не стало. Он чувствовал запах гвоздики и ощущал безболезненные манипуляции возле зуба, и тут ему снова было приказано прополоскать рот, и, когда он это сделал, сказали, что это все, пусть приходит через неделю. Почему? — спросил Аугуст Каськ, зачем снова? Я положила на зуб лекарство, объяснила женщина, зуб еще больной, не хотела вам больно делать. Сперва надо убить нерв, тогда и зуб можно будет лечить. А почему вы не хотели мне больно делать? — спросил Аугуст Каськ. Врачиха этого вопроса не поняла и засмеялась. А теперь будьте любезны, дайте другому сесть, сказала она. Старуха с открытым ртом залезла, охая, на его место.