Осенний бал - [70]

Туман

1

Тем временем кончился сентябрь, начался октябрь, в деревне копали картошку. Ээро сам родился в деревне, и некоторые критики считали, что именно от деревни идет субтильность его стихов, оттуда же в конечном счете и его антиурбанизм, но при этом оставалось тайной, почему он, дитя деревни, столь нервозен, гораздо больше, чем городские поэты. О сельской жизни Ээро теперь вообще не писал. Порой казалось, что он начисто забыл о ней или же не считает деревенскую жизнь темой для поэзии. Мотивов природы в его творчестве тоже становилось все меньше. Когда-то он привлек внимание такими образами, как «влажные тени», «белые реки», «дрожащие сады», «бледные куры». Теперь же события в его стихах разворачивались в трущобах, гаражах, барах. Его герой часто был под хмельком, подозрительно смахивая на прочих людей. Он хорошо помнил, как по ту сторону долины, дважды поворачивая, шло шоссе и как его учили отыскивать на нем ночью огоньки машин. Гляди, говорили ему, вон, видишь, маленькое пятнышко, медленно движется слева направо? Это машина, у нее спереди горят фары, а свет идет от динамо. Как трудно было отыскать ему, маленькому мальчику, эту точку в кромешной ночи, в октябре! Поэтому сейчас, в октябре, это все и вспомнилось Ээро. Тогда много было всякого такого, что теперь бесследно исчезло, например молотилки, жалобно гудевшие вдали. Одной еще переехало молотильщика, из угла рта у него струйкой лилась кровь, и он умер. Молотилок уже нет, и на них-то в свое время не успел поглядеть как следует. Все уходит, ничего не остается, и поэтому ко всему надо хорошо присматриваться. Теперь комбайны, но и они скоро исчезнут, так что и воспоминаний от них не останется. И машины исчезнут, и самолеты, подумал Ээро, и пароходы, и ракеты. Надо приглядеться к самолетам, ведь скоро их не будет, и орлов тоже не будет. Самолеты сожрут всех орлов, а потом сами вымрут от голода, злобно подумал Ээро. Наверняка изобретут вместо самолетов что-нибудь другое, получше. Круглые механизмы или восьминогие, отвечающие современным требованиям. До тех пор будут изобретать, пока самому человеку не придет конец. Тогда уж никто ничего не изобретет, по крайней мере на первое время. Мир проделал огромную эволюцию. Повсюду ЭВМ считают, экскаваторы роют землю. Лазеры делают свое дело, воют синтезаторы. Ээро помнил еще соседскую кузницу, где раздували огонь кожаными мехами. Лес позади кузни был завален железяками и всяким ржавьем, сквозь которое прорастала трава. Ээро мог часами смотреть, как на тележное колесо надевали обод. Как известно, раскаленную шину надевают прямо на деревянное колесо, чтобы он его выжег и плотно охватил. Ах да, ведь были еще и лошади. Их запрягали в сани и телеги. Это было в начале пятидесятых годов. Жизнь так быстро шагнула вперед, что и оглянуться не успел. Конечно, лошади вернутся, был уверен Ээро, когда бензин полностью кончится. Директора будут прискакивать к себе в офис на взмыленных жеребцах. Председатели исполкома будут проверять городской план по производству телег. Молодые парни с особым заданием будут галопом мчаться сквозь ветер и непогоду, чтобы, добравшись до места в последний момент и успев передать важную весть, рухнуть замертво. И никакой Ээро не машиноненавистник. Он ценил машины гораздо больше, чем думали те, кто считал его поэтом и гуманистом. Он вовсе не помышлял крушить ткацкие станки или взрывать заводы, производящие полистирол. Он хотя и был поэт, но признавал, что машины неизбежны. Он находил много ценного в идеях футуристов, конструктивистов, в идеях Маяковского и Лео Лапина. Но он с грустью видел, что машин уже слишком много, что скоро они сожрут сами себя. Он их даже в какой-то мере жалел, потому что, хотя и вырос на лоне природы, сознательную свою жизнь начал с машин. В детстве он играл в директора пункта проката, в его распоряжении были трактора, предназначенные для колхозников. Он писал приказы, составлял квартальные отчеты, как делала это мама, работавшая бухгалтером. Он выдавал путевки и талоны на бензин. Он влепил выговор нерадивой соседской девочке, а мальчика из-за реки уволил с отдачей под суд и конфискацией всего имущества. Он называл себя директором. В это время ему ужасно нравились всякие бланки. Блестящие, разлинованные, в аккуратных пачках. На них даже боязно было писать чернильным карандашом. Напишешь не так одну или две буквы, и надо брать новый бланк, исправления портили всю картину. На бланках было несколько мест для подписей. На первом месте Ээро ставил свою фамилию, другие придумывал. Он не знал, кто его непосредственные подчиненные. Потом их сменили реальные дети, его приятели. Все эти документы и циркуляры Ээро писал в комнате, где на шкафу стоял бронзовый плуг с двумя быками, утащенный с мызы, а в шкафу на нижней полке за другими книгами стоял запрещенный детям труд Краффт-Эбинга по сексуальной патологии. Когда Ээро приходилось отвечать на писательскую анкету, он старался объяснить свои поэтические наклонности именно этой детской любовью ко всякой устарелой бюрократии (бланки, канцелярские книги, курные бани, печати, амбары), но такое объяснение считали экстравагантностью, никто не верил, что это-то и есть вся правда об Ээро.