Осенний бал - [32]

II

В сорока километрах от нашего поселка был районный центр Т. Туда мы и переехали с Иллимаром, чтобы учиться дальше в средней школе. Переезд этот дался нам нелегко, ведь в разных городах разные требования, что тут еще скажешь о мальчиках, переезжающих из поселка в районный центр. В родных местах мы учились на «хорошо», кое в чем даже на «отлично», а в новой школе наши оценки сразу снизились. За первую четверть я по математике едва двойку не получил, еле-еле на слабенькую тройку удалось вытянуть. И одежда наша не соответствовала моде, как раз в то время произошла настоящая революция, докатившаяся и до нас, по понятным причинам сперва до столицы, затем до следующих по величине городов, в том числе районных, и наконец до поселков и сельской местности. Мы приехали в город в то время, когда новая мода, требовавшая узких брюк и курток-штормовок с пряжками да еще беретов и ботинок на толстой подошве, уже достаточно распространилась в районе, а в поселках еще не особенно. И хотя брюки у нас уже не были такие широкие и на местных праздниках привлекали внимание своей ужиной, для города они уже были старомодны, широковаты. Наверное, это косвенно повлияло и на нашу успеваемость. А тут как раз подошла пора созревания, и мы волей-неволей стали обращать внимание на девочек. И это тоже влияло на успеваемость. В любовных делах мы несколько отличались друг от друга. Я был безнадежно (так мне казалось) влюблен в одну девочку из нашего класса, которая была замечательно красива (так тоже мне казалось). Но я не мог ей намекнуть о своих чувствах, в поведении моем преобладала искренняя, но доведенная почти до манерничанья стыдливость, все свои страстные желания я пытался выразить взглядом. И хотя глаза — это зеркало души, как утверждается и в теории театра, одними глазами ни в жизни, ни на сцене ничего не достигнешь. В театре глаза дальше первых десяти рядов не видны, да и в жизни немногим дальше. Как в жизни, так и в театре нужны еще жесты, мимика и прежде всего действие, активность, внешняя художественная форма, сконцентрированная, даже преувеличенная по сравнению с обычной обстановкой. На девочку мой взгляд не действовал. Но на нее вообще ничего не действовало, потому что она была еще слишком мала, ее чувства находились еще в эмбриональном состоянии. До тех пор, пока она неожиданно не вышла замуж. Совсем по-другому было у Иллимара Коонена. Вскоре он начал ходить с одной девочкой старше его, ходил и ходил с ней, причем весьма серьезно. По-эстонски часто говорят про влюбленных, что они «ходят», вот и Иллимар ходил в прямом смысле этого слова, по крайней мере мне так казалось, потому что они постоянно попадались мне навстречу, шли в кино, шли из кино, шли гулять, гуляли, шли домой с прогулки. Они всегда куда-то шли. Девочка была серьезная, в очках, почти зрелая женщина. Не знаю, что они делали наедине, и, пожалуй, несолидно было бы здесь об этом писать, могу только заметить, что как мужчина и женщина особенно далеко они не пошли. Вернее сказать, вовсе не пошли. Видимо, девочка была слишком зрелая, чтобы поступить легкомысленно, так я рассудил, глядя на эту пару. В первый год жизни в городе Иллимар еще ходил в кружок юных друзей природы, изучал кактусы и кормил аксолотлей, но интерес его к этому заметно угасал. Читал он по-прежнему много, но что действительно открыл для себя, так это живопись. У меня и сейчас дома пара его картин. На одной изображена пригородная улица в лунном свете. Посреди улицы земля вздулась и раздалась, и оттуда высовывается огромная голова. Название картины — «Горячечный кошмар однажды летом». На второй картине шоссе в зареве заката. На переднем плане стоит женщина в коротеньком черном платье, ее длинные волосы развеваются на ветру. Смотрит женщина вниз. Вдали на шоссе видна на фоне неба одинокая мужская фигура в драматической позе. На поле голое дерево, согнутое ветром, красное небо. Называется картина «Порыв ветра». Сейчас, рассматривая эти картины, напал на его дневник девятого класса, где Иллимар записывал мысли и афоризмы. Большая часть афоризмов — о любви («если женщина тебя ненавидит, значит, она тебя любила, любит или же начинает любить», «si vis amari, ama!», «на войне и в любви все дозволено»), некоторые — о миссии художника («кто следует за звездами, тот не поворачивает назад» — Леонардо да Винчи, «картины вовсе не для того, чтобы украшать квартиры» — Пабло Пикассо). Длинные выписки из «Преступления и наказания» Достоевского — две цитаты, где говорится о праве исключительной личности делать все, что захочет. Тут же и другие максималистские изречения: «пей до дна или не пробуй вовсе», «кто держит лампу за спиной, тот отбрасывает тень на собственную дорогу», «в жизни надо дерзать!» Иллимар Коонен стал зрелым мужчиной. В его поведении в ту пору было что-то от кино, например, он не только не стеснялся своей любви, а наоборот, вцеплялся в свою девушку на улице, как какой-нибудь буржуа. В конце пятидесятых годов такой стиль в небольшом районном городке вовсе не был распространен, тем более среди школьников. Естественно, над Иллимаром посмеивались. Учителя делали ему всякие намеки и замечания. Иллимар худел и страдал, ходил с гордым, горящим взором. Ни на кого не обращал внимания. Живопись забросил. Это оказалось случайным увлечением. Иллимар записался в драматический кружок. Но того успеха, как в поселке, здесь он не добился. Тогда гордостью школы был почти уже сформировавшийся актер Тоомас Шютц, высокий молодой человек с нервическими манерами и аристократической жестикуляцией, который играл главные роли во всех спектаклях, пел, танцевал и которого все школьницы обожали. Однажды мне случилось наблюдать, как Тоомас Шютц и Иллимар Коонен выступали вдвоем в одном эстрадном скетче. Скетч был на тему «капиталист и безработный». Шютц играл капиталиста. Он сидел за столом в кресле, перед ним был стакан вина, в руке сигарета. Весь номер сводился к монологу Шютца, содержавшему расхожие истины насчет эксплуатации и присвоения прибавочной стоимости. Безработный, которого играл Коонен, сидел съежившись по другую сторону стола и униженно смотрел на капиталиста. Когда циничный монолог окончился, Коонен грустно поднялся, пошел, запинаясь, к заднику и бросился в бумажное окно. Это было самоубийство. После Иллимар сказал, что Шютц на сцене пил настоящее вино и курил, разумеется, тоже по-настоящему. Так уж требовалось по роли, а учителя смотрели на все это сквозь пальцы. И второе выступление Коонена на школьной сцене оставило у меня грустное впечатление. Шютц сделал инсценировку рассказа известного канадского юмориста Ликока «Интервью с величайшим актером современности», где сам играл величайшего актера современности, который, насколько я помню, преподносил публике монолог Гамлета при помощи одних телодвижений, нонвербально, как это, вероятно, назвали бы сейчас. А Иллимар Коонен играл одного из репортеров, униженно и восхищенно путавшихся в ногах у Шютца. Я еще заметил, что на Иллимаре были его единственные выходные черные брюки.