Осенний бал - [31]

Большое впечатление на меня произвели выступления Иллимара на школьной сцене. Меня бы не вытащили на сцену даже под страхом смерти, а он уже в пятом классе играл довольно большие роли. Один спектакль помню очень хорошо. В тот раз играли популярную детскую пьесу «Кошкин дом». Кончается она, между прочим, большим пожаром. Играл там и Иллимар, но кого, не помню, наверное какого-то зверя. Больше всего мне запомнился именно пожар, вернее тот момент, когда на сцене возник настоящий огонь. Перед детьми и родителями в душном, до отказа набитом зале была сцена, а на сцене реалистически изображенный дом в колониальном стиле, кошкино жилье. Только окна были не стеклянные, а из тонкой марли — не знаю уж, из вполне понятной тогдашней экономии или по соображениям техники безопасности (возможные осколки). Когда роковые события достигли кульминации, внутри дома за марлевыми окнами возникла рука, размахивавшая настоящим факелом. Думаю, это был один из учителей, вряд ли огонь доверили бы ребенку. Почти уверен, что факелом размахивал учитель математики. Итак, в доме горел настоящий огонь, колокола били тревогу, а звери (Иллимар Коонен в их числе) визжали в смертельном страхе. До сих пор не понимаю, как пожарный это все разрешил, в школе, наверное, и не было никакого пожарного, неизвестно, сколько и вообще их было тогда в городе, да и кому бы пришло в голову опасаться такого на спектакле. Я огляделся вокруг, дети спрашивали у родителей, что происходит на сцене, они инстинктивно как будто боялись чего-то, в то время как взрослые, ослепленные искусством, только блаженно улыбались. О давние времена, those were the days! Позднее в театрах я уже видел много пожарных. Оказываясь по знакомству или по делу за сценой, я замечал их в углах, они появлялись в проходах и тут же исчезали. Мне приходилось слышать, каким пожароопасным они считают театр. На сцене даже свечи зажечь было нельзя, как будто воздух там взрывоопасен. В Германской Демократической Республике я видел пожарных даже среди зрителей, они ходили по двое, в серой форме, руки за спиной, слегка сгорбившись, будто изготовясь к прыжку. В Потсдаме, в театре Ганса Отто, даже среди прогуливавшейся публики я видел человека в нарукавной повязке с красным крестом и сумкой первой помощи. Среди общества, наслаждавшегося искусством и этим гордившегося, этот человек бдительно ожидал своего часа. Но вернемся в наш поселок. Случилось так, что под давлением Иллимара и я единственный раз в жизни вышел на сцену. Давали какую-то ораторию, длинную поэму, в которой прославлялись различные области нашей страны. Мне, как дебютанту, доверили реплику: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Это предложение я повторял дома бесконечное число раз. На сцену идти не хотелось. И все же вечером я стоял там, вверху под потолком, в последнем ряду. Моя мать тоже была в зале. Я был так перенапряжен, что не заметил, когда подошла моя очередь. Учитель зашептал, стал подсказывать, но я глядел остекленевшими глазами в пустоту. Наконец кто-то толкнул меня в бок. Автоматически, не чувствуя текста, не будучи способен заставить его зазвучать, я произнес: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Я долго сомневался, какое слово следует подчеркнуть, и тут пошел на дурацкий компромисс — одинаково выделил и «народ», и «арсенал», что придало моей фразе оттенок какой-то дилетантской старательности. Вот уж потом было стыдно! Однако Иллимар Коонен, в моих глазах уже почти театрал, никогда не выказывал мне своего превосходства, скорее наоборот — был воплощением самой тактичности. И это мое весьма посредственное выступление на школьной сцене послужило поводом для нашего окончательного примирения. Большими друзьями мы так и не стали, но для времени, вообще небогатого дружбами, нас спокойно можно было назвать друзьями. С самой начальной школы мы продолжали сохранять друг к другу известное уважение, деликатность, которая казалась поистине аристократической.

Настоящего театра нам удавалось видеть тогда очень мало. Телевидение только делало первые шаги, театры давали гастрольные спектакли довольно редко. Помню, однажды осенью к нам в поселок приехал театр из города Т. Мне спектакль не понравился. Я увидел посреди сцены стол, за которым сидел человек, по всей видимости писатель, который случайно попал в автомобильную аварию, потерял права и теперь должен был сидеть где-то в Закавказье, что дало ему возможность поразмыслить над своей прежней жизнью. Невеста принесла ему кофе и стала его ласкать. Но потом Иллимар сказал, что это была не невеста, а мать, и еще он сказал, что за столом сидел не писатель, а бродяга, спьяну наехавший на человека. Я явно ничего не понял. В те годы были популярны такие пьесы, где все как бы оставалось открыто, половина на половину, где вроде бы ничего не происходило, а действующие лица одновременно были и хорошие и плохие. Мне такие пьесы не нравились, я не люблю дедраматизации, более того — я ее всегда ненавидел. Разумеется, эта нулевая драматургия была реакцией на преобладавшую в предыдущие годы мелодраматическую черно-белую технику, но что это значило тогда для меня, жившего в небольшом поселке. Другое дело Иллимар Коонен, ведь он уже тогда понимал театр совсем иначе, чем я, как-то более органично, более серьезно. Сам был еще в седьмом классе, а обратил мое внимание на настроение, на искренность игры главного героя! Театр мы с ним видели поровну, оба два-три раза. В кино нам не разрешали ходить, только на детские фильмы, которых мы и видели-то всего пять или шесть. Кроме этого, радиопьесы. А он уже знал, что такое темпо-ритм, что такое искренность! Только позднее я понял, что он тогда прилежно читал театроведческую литературу. И «Мою жизнь в искусстве» Станиславского он в то время уже прочел, а я об этом и не догадывался.