Осенний бал - [17]

который в начале своей жизни фотографа пытался деформировать действительность, использовал приемы фотографики, замедленную съемку и широкоугольный объектив, пытался ухватить динамику. Пару его снимков уже тогда отметили на республиканском конкурсе. Теперь же он делал преимущественно портреты, но вся методика была совершенно иная, чем несколько лет назад. Он усаживал человека прямо на стул и снимал его анфас и с обеих сторон в профиль. Все три снимка он печатал на один лист. Когда он просматривал свою коллекцию, ему казалось, что он, сам того не сознавая, превратился в судебного фотографа, его собрание напоминает архив охранки. Все, кого он снимал, выглядели как арестанты, хотя у Маттиаса такого и в мыслях не было. В свое оправдание он решил, что вот когда начнется (что? война?), тогда его архив может пригодиться кому-нибудь, например контрразведке. Оправдание совсем не оригинальное для такого фотографа, как Маттиас,

который бывал здесь, в лаборатории у старика, десятки раз, но каждый раз его взгляд приковывала большая полка под потолком, где рядами стояли белые коробки с пленками (тысячи людей, узников в царстве этого старого, астматически сопящего волшебника, осужденных на безвременную смерть). Но Маттиас не допускал мысли о том, что все так и будет, что ничего не произойдет. (Ночью в коробках вдруг слышится тихий шорох, он все усиливается. Крышки коробок вдруг открываются, и вот уже тысячи белых бабочек порхают в тесной темной комнатушке. Они натыкаются друг на дружку, садятся на корпус увеличителя, шуршат на грудах фотобумаги. Воздух приходит в движение, это души устроили грандиозный праздник танца. Поднимается ветер. Если бы теперь кто-нибудь случайно открыл дверь, луч света моментально сжег бы всех этих бабочек и пепел хлопьями осел бы на грязный пол. И утром старик не нашел бы на месте ни одной пленки, то-то бы начал всех обвинять и проклинать). Но на самом деле этого не произойдет. Институт закрыт, внутренние двери тоже, да еще две двери — в лабораторию и в темнушку. Так что танец белых бабочек без помех продолжается до утра, а в пять все стихает, пленки тихо и послушно (притворившись мертвыми) лежат по местам до следующей ночи. Так представлял себе все это Маттиас, и еще он подумал, что неспроста он так перепугался, когда Кристина не ответила по телефону, и неспроста так был счастлив, когда девушка наконец ответила. И сейчас, в чужой полутемной комнате, он вспомнил один странный случай, происшедший с ним однажды летом, он тогда еще учился в школе. Однажды августовской ночью он гулял по улочкам старой части Тарту с одной женщиной, ей вдруг захотелось пива и она сказала, что сейчас ночью единственное место, где можно пива достать, это пивзавод. Скоро они пришли к краевому кирпичному зданию, на стенах которого метались гигантские тени от кленовых ветвей. Все окна были темны, но внутри здания работали машины, чувствовалось, как земля слегка дрожит от чьих-то шагов, как в трубах пульсирует пиво, как давит оно в стенки бочек. Женщина подошла к одному окну на первом этаже, оно не было заперто на крючок, и ухватилась рукой за наличник. И тут невесть откуда взявшиеся сильные мужские руки втянули женщину внутрь, словно перышко, окно захлопнулось. Все опять было по-прежнему. Монотонно подрагивала земля под ногами, завод работал. Маттиас ждал с полчаса, но женщина не показывалась. Меланхолически он побрел домой. Никогда, никогда больше он этой женщины не видел. Ее нервический смех и жирно напомаженные губы иногда вспоминались Маттиасу, когда он пил пиво. Теперь он уже не был такой любитель пива, как в школьные годы. Так что все уходит, и это было известно Маттиасу. Он выпрямился, и тут же старый фотограф сказал, что на этот раз хватит. Маттиас вышел из темнушки. Времени было без четверти четыре,

и Маттиас увидел свет дня, и к Кристине рано еще было идти, и пылинки кружились в воздухе, и в такие вот послеобеденные минуты Маттиас с наслаждением уткнулся бы лицом в колени матери и выплакал бы всю свою боль, но он не мог этого сделать, потому что мама не могла видеть, как он плачет, она этого боялась, потому что Маттиас шестилетним мальчиком умирал от дифтерита. Была война, и неоткуда было взять ни врача, ни фельдшера. Аспирин не помог, а сыворотки не было. Ночи напролет горела у Маттиаса в комнате лампа. Мальчик тяжело дышал, метался на подушке. Матери было тридцать восемь лет, Маттиас был первый, а может, и последний ее ребенок. Сколько она сомневалась, не решалась, боялась и стыдилась, пока не дошло до этого. Наконец отцу посчастливилось найти за двадцать километров от дома и привезти старого фельдшера. Тот сделал дорогостоящий укол, получив в уплату молока, масла, яиц и ветчины. В этот же вечер мать увидела, что Маттиасу становится еще хуже. Мальчик хрипел, дыхание временами пропадало совсем. Мать склонилась над кроватью и крикнула отца. Тот вошел и остался стоять в заснеженных сапогах у дверей. Издалека доносилась пушечная канонада: война опять приближалась. У Маттиаса со лба скатывались крупные капли пота. Мать взяла его на руки. Мальчик опять захрипел, дыхание у него остановилось совсем. Родители замерли, боясь пошевелиться, только слушали затаив дыхание, будто хотели разделить судьбу своего единственного ребенка. За какие-то секунды лицо Маттиаса посинело, глаза закатились, щеки ввалились. Затем из груди у него вырвался отчаянный, хриплый, долгий кашель, он несколько раз сглотнул и стал с присвистом дышать. Мать разрыдалась. Отец бессильно опустился на стул. И уже со следующего дня болезнь стала понемногу отступать,