Осенние клещИ - [20]

– Смогу! – ответил я и самостоятельно пошёл домой к бабушке.

А вот там запахи были совсем другие. Там пахло чаем с шиповником и рыбным пирогом. Бабушка стряпала рыбный пирог с двумя сортами рыбы: с сайрой и горбушей. Она рассказывала, что раньше, когда мой папа был такой же маленький, как я сейчас, она стряпала пирог не из консервов, а с настоящей рыбой, которая называлась «Угольная». Вкуснее пирогов с угольной рыбой на свете не было ничего, и маленький папа уминал зараз по три куска со сладким чаем. Я очень хотел попробовать пирог с такой рыбой, но её в магазинах перестали продавать. Видимо, она плохо размножалась и её съели всю. Интересно: человек, который ел пирог с последней угольной рыбой: что он чувствовал? Он знал, что эта рыба – последняя и что в океане таких рыб больше не осталось?

– Давай каталку! – сказала бабушка.

У бабушки никогда не было каталки. Как-то раз она зимой сломала ногу и потом почти год ходила с тросточкой. Я прятал эту тросточку под диван, а бабушка делала вид, что не может её найти и с шутливой сердитостью хлопала себя руками по коленям. Потом, когда нога у бабушки перестала болеть, мы отдали трость какой-то другой бабушке, у которой тоже болела нога. Больше бабушка никогда не пользовалась ни тростью, ни каталкой. У неё был сначала один инфаркт, а через год второй, от которого она мгновенно умерла во сне. Я в тот день не пошёл в институт, а на другой день уже пошёл. И для чего ей каталка – я не понимал. Каталка была нужна только для Толи Радкевича, когда ему на уроке физкультуры в пятом классе прямо на голову во время игры в баскетбол упал щит, к которому крепилась баскетбольная корзина. Что там случилось с этим щитом – я не знаю, но Толя упал и потерял сознание. Прибежала школьная медсестра, приехала скорая, и Толю увезли из зала на каталке. На полу осталась лужа крови и белый носовой платок в кровавых пятнах. Правда, в понедельник Толя уже пришёл в школу с забинтованной головой и синими кругами под глазами. От него пахло йодом, и его две недели никто из учителей не вызывал к доске. Мы все ему завидовали, а Анфиса Ивановна, наша классная руководительница, поставила Толе за год четвёрку по математике, хотя математику он всегда знал только на тройку. Анфиса Ивановна недавно умерла. Мне звонил кто-то из одноклассников. Кажется – Володя Озеров. Говорил – где и когда пройдут похороны. А я не поехал. У меня оказались дела поважнее, чем похороны нашей классной. Я вообще не люблю похороны. Я люблю жить!

– Капельницу неси! – пробасил отец.

Зачем отцу капельница? У него же дети болеют, а не он сам. Сколько можно жить в этом Норильске? Когда в Красноярске – минус двадцать, то там – минус сорок пять. Отец как-то рассказывал, что в пригороде Норильска Талнахе, откуда родом его вторая жена, на зиму натягивали тросы между домами, чтобы людям было за что схватиться во время порывов ветра и чтобы они не заблудились и не ушли ночью в тундру. Наверно кто-то из его детей опять болеет и им срочно нужна капельница.

– Вы бы не могли сдать мочу на анализ?

Снова бабушка. Это она давала мне баночку из-под майонеза, а потом несла мочу в поликлинику, чтобы врач подтвердил, что я окончательно здоров. Такое случилось только один раз в моей жизни. Больше я никогда мочу не сдавал, потому что почти не болел А бабушка после инфаркта часто болела и сдавала анализы каждые три месяца. Потом она умерла, и после неё осталось много баночек. Я сложил их в пакет и вынес на помойку. Поэтому сейчас баночек у меня нет. Как же я сдам анализ?

Рядом со мной застонал какой-то дед. Он застонал очень привычно, заученно и безнадёжно, и я подумал, что стонет он так уже много лет и не было никакого смысла привозить его в больницу. Скрипели колёса каталки, с улицы доносился шум двигателя, и по звуку я понял, что это «Газель». Рядом со мной стояла молодая женщина в белом халате. Она выдернула иглу из сгиба моего левого локтя, отодвинула в сторону капельницу, похожую на вешалку в прихожей у Ирки Кожуховой, и повторила вопрос:

– Вам надо мочу сдать! Вы меня слышите? Сможете встать?

Я приподнялся на локте и оглядел приёмный покой. Штук десять каталок на колёсиках, на каждой из которых лежал человек. Около троих стояли такие же вешалки с капельницами. Кто-то шевелился, кто-то стонал или что-то говорил. Голова болела так, как не болела никогда. Какой-то тупой неизбывной болью, которую аспирином не победить. Глаза в глазницах смотрели только прямо, в фокусе было лишь то, что находилось прямо передо мной. По бокам всё расплывалось и мельтешило, словно вокруг головы роилась мошкара. Я глянул на потолок и тут же опустил голову: по потолку скакали зелёные лошади. Смотреть на это было жутко. Я понимал, что быть этого не может, закрывал и открывал глаза, но лошади продолжали скакать, словно на потолок был натянут экран летнего кинотеатра.

– Постараюсь!

Женщина помогла мне встать, сунула в руку баночку и довела до туалета. Я открыл дверь, зашёл в уборную и понял, что сбылся мой страшный сон: я оказался в больничном туалете. Правда, ничего ужасного я там не обнаружил. Кафельный пол не скользил и был только что вымыт. В углу стояло цинковое ведро с какой-то надписью, на древней деревянной швабре сушилась мокрая тряпка, а рядом на стареньком табурете лежали большие резиновые перчатки, кусок хозяйственного мыла и бутылка с отбеливателем. Четыре унитаза сияли чистотой, крышки у всех были подняты. Пахло хлоркой и больницей. Я всегда думал и не мог понять: что в больнице так может пахнуть? Какое вещество? Какая субстанция вызывает этот запах, который называется больничным?