Осенние - [8]

— Рассказывай.

Путано и с пятого на десятое я объяснила ему, что произошло.

— Значит, это не он, — заключил Женька. — Может, что-то случилось с его родичем?

— Я не знаю, что происходит, — тщательно выговаривая слова и следя за состоянием глаз, сказала я. — Но я хочу немедленно уехать домой. Прости, Женя.

— Отвезу.

Промолчав на его реплику, я погрузилась в размышления. Так несчастье и в самом деле случилось с кем-то из родных лохматого? Или что-то случится с ним самим? Нет, он сам сказал, глядя на меня, что я виновата в том, что уже случилось… Покорно шагая следом за Женей, я услышала, как он кому-то велел проверить, уехали ли те четверо, которые только что ушли. Потом мы спустились на лифте, и нас встретили внизу, уверив, что те, слишком быстро бежавшие, уехали.

Уже за рулём Женя, не глядя, сказал:

— С тобой как в триллере, блин. Живёшь интересно.

— Кому интересно, а кому и… — И я захлюпала носом.

— Ладно, не расстраивайся, — недовольно сказал Женя. — Хочешь — разузнаю, что там у них? Мне теперь и самому интересно стало.

— Хочу-у…

Утешать он не стал, быстро довёз до дому, сказал: «Пока!» и пропал в темноте. Я доплелась до подъездной двери, испуганно подскочила на звук проезжавшей по дороге мимо дома машины и быстро приложила ключ к кнопке домофона. В самом подъезде почувствовала себя более-менее в безопасности — свои стены! И потопала к себе.

Родителей ещё не было — десятый час. Но если и приедут, то в комнату заглядывать не будут. От тёти Лиды могут вернуться очень поздно. Поэтому свободное время всё-таки появилось. Я решилась. Если у лохматого парня там что-то и в самом деле случилось — что-то, что он связывает с вчерашним рисунком, я всё равно попробую сейчас же выполнить задуманное мной утром.

Покормила заброшенного Мурзилу, который, впрочем, дрых до моего прихода на холодильнике, заварила чай и с чашкой водворилась в своей комнате.

Села за письменный стол, нашла чистые альбомные листы. Задумалась… С чего начать? Лицо лохматого запомнила. Начну делать то же, что делаю на Арбате. Держа мысленный образ лохматого парня перед внутренним взглядом, я нерешительно прикоснулась карандашом к листу. Линия скулы и подбородка. Тут же отняла карандаш от листа. Отдышалась. Вроде пока ничего особенного. Снова затаила дыхание и провела линии бровей, теперь отмечая, что они не такие длинные, как у лохматого. Затем появились границы глаз. Заштриховала тени под нижними веками. Снова пауза. Вгляделась — глаза нормальные? Кажется — да. Правда, я пока не начинала вырисовки зрачков, оставив на потом. Нос. Губы…

А потом меня снова понесло!.. И я не могла оторвать карандаша от появляющихся линий — и чётких, и мелких… Карандаш будто сам дёргал мою кисть — лишь бы пальцы его держали, а на бумаге появлялся тот же портрет — взрослого мужчины. Но — слепого! Потому что зрачков я ему не рисовала, а тот, кто водил на этот раз моей рукой, словно ослеп сам — не увидел, что глаза… Опомнилась только тогда, когда руку свело от судороги. И откинулась на спинку стула. Что у меня получилось?

Да, этот мужчина — копия лохматого, только копия повзрослевшая. Брат? Дядя?

Облизав пересохшие от напряжения губы, я осторожно поднесла карандаш к рисованным границам пока слепых глаз. Но левой рукой я теперь придерживала кисть правой. Осторожно, то и дело всем телом откидываясь назад, чтобы физически отодрать карандаш от его «поля деятельности», я принялась рисовать глаза. Первый получился здоровым — тот самый, который был здоровым и вчера. Со вторым пришлось тяжелей. Карандаш то и дело рвался начертать что-то своё, не отпуская сомкнутых на нём пальцев. А я не давала себе впасть в то состояние транса, при котором карандаш становился вообще неуправляемым, и примитивно копировала первый глаз.

Сначала шло всё хорошо, а потом те силы, которые меня использовали в качестве каркающей заклятия вороны («Ведьма! Сволочь!»), решили, что я слишком крепко держусь, и справились со мной другим образом. Когда я в очередной раз оторвала взгляд, комната перед глазами покачнулась. Мне показалось, что я отключилась буквально на мгновения, но, когда снова увидела лист с портретом, прокусила губу до крови. Второй глаз оказался светлым — вытекшим, перерезанный всё той страшной чёрной царапиной. Всхлипнув — даже не столько от страха, сколько от злости, я прошептала:

— Ничего… У меня, кроме карандаша, ещё и ластик есть!

Я сражалась с этим чёртовым портретом, наверное, всю ночь. Я стирала царапину, старалась закрасить зрачок глаза… Иногда мне казалось, я сошла с ума… А потом застонала от боли в спине и оглянулась. За окном светлело… Согнувшись, я встала, походила по комнате, с трудом воспринимая факт: будильник показывает шестой час.

Снова подошла к столу. На портрете мужчина смотрел на меня обоими глазами, хотя один из них и был перерезан царапиной — правда, уже не такой отчётливо чёрной.

— Ничего, — мрачно сказала я. — Завтра я тебе попробую ещё и эту дрянь убрать.

3

Как я психанула утром, минут через сорок, проснувшись уже по звонку будильника и обнаружив, что этот глаз снова посветлел! Слабая от бессонной ночи, но злая от обиды: ведь получилось же сначала! — я с трудом взяла себя в руки и снова закрасила глаз, как смогла, да ещё ластиком снова еле заметным сделала порез. Ещё подумала про результат: «До дыры ему глаз дотру! Новый портрет нарисовать, что ли? А этот куда девать?!»