«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [32]

Видя, что У Дуань по–прежнему молчит, Мудрец обратился к Оуяну:

— А теперь послушаем тебя.

— Я буду рассуждать не с литературной точки зрения, а с практической, — заявил Оуян, улыбаясь и в то же время сохраняя на своем красивом лице выражение древнегреческих статуй. — И ректор, и преподаватели, и служащие университета боятся силы. Так вот, если они снова устроят нам экзамены, мы будем бить их. — Он многозначительно засучил рукава своего халата и обнажил два белых кулачка, похожих на пампушки. Голубые жилки на лице у него вздулись и напоминали нежные стебельки лотоса, нарисованные акварелью. Красивый рот, из которого вылетали все эти резкие слова, казался бутоном, готовым вот–вот лопнуть. Это производило ошеломляющее впечатление.

— Браво, Оуян, ты абсолютно прав! — вытянув шею, заорал Мудрец и бешено зааплодировал — громче, чем если бы перед ним был знаменитый актер, исполняющий женские роли в китайском классическом театре.

Слово попросил У Дуань:

— У нас уйма причин выступать против ректора. Знаете, кто он по происхождению? Сын лоточника, торговца мануфактурой! — И У Дуань торжествующе обвел всех глазами, радуясь, словно путешественник, обнаруживший в море остров из чистого золота. — Конечно, все мы за равенство и демократию, но сын лоточника в роли ректора — это уже слишком!

— Он совершенно прав! — воскликнул председатель и вдруг зевнул.

Глядя на него, стали зевать и остальные.

— Может быть, откроем окно, господа? — спросил Мо Да–нянь, вставая.

Никто не ответил. Так и не дотянувшись рукой до окна, он неловко стряхнул с колен пепел и снова сел.

— Никому нет до тебя дела, Мо Да–нянь! — промолвил Чжоу Шао–лянь, с присущей ему поэтической наблюдательностью заметив, что Мо от духоты так раскраснелся, будто его нарумянили.

— Председатель! — взмолился Мо Да–нянь. — Я изнемогаю. Заранее присоединяюсь к вашему решению и отправляюсь спать, а вы тут совещайтесь на здоровье.

— Великий председатель, извини меня! Мои черные зрачки и белые белки больше не в силах противостоять натиску отяжелевших век! — нараспев произнес Чжоу Шао–лянь, следуя за Мо Да–нянем.

— До завтра! — едва успел бросить им Мудрец.

— Председатель! — недовольно воскликнул Оуян Тянь–фэн. — Не можем же мы просто так разойтись. Надо решить — будем мы бить или не будем…

— Конечно, будем! — твердо сказал Мудрец, обращаясь к Оуян Тянь–фэну и У Дуаню, поскольку в комнате никого больше не осталось. — Итак, на общем университетском собрании я могу сказать от имени всей «Небесной террасы», что мы решили бить?

— Да, другого выхода нет! — поддержал председателя Оуян Тянь–фэн.

Тем временем Мо Да–нянь с Чжоу Шао–лянем вышли во двор и увидели первый снег, стыдливо белеющий на земле. Чжоу Шао–лянь запрыгал от радости и завизжал своим тоненьким голоском:

— Эй, ребята, выходите полюбоваться первым снегом! Он такой белый!

Мудрец кубарем слетел с постели и ринулся во Двор. За ним последовали У Дуань и Оуян Тянь–фэн, но Оуян был мерзляком и во двор не вышел, а юркнул в свою комнату — грациозно, как кошечка. Раскинув руки, юноши полной грудью вдыхали свежий, морозный воздух. Снежинки попадали Мудрецу в нос, таяли на пухлых губах, а он хохотал, приговаривая: «Ох как здорово!» Чжоу Шао–лянь, стоя на крыльце, силился срифмовать к случаю несколько стихотворных строк, но вспомнил лишь одну древнюю строчку и попытался выдать ее за свою собственную:

— Северный снег проник на юг…

— Варварский снег заморозил всех! — машинально продолжил Мудрец. — Правильно я говорю? Это, кажется, стихи Ду Фу [20]?

— Там не «варварский снег», а «варварские тучи». Снег ведь белый, значит, во второй строчке для разнообразия должно быть серое! — буркнул Чжоу Шао–лянь и, недовольный, вошел в дом.

— Старина У! — крикнул Мудрец, тут же забыв о Чжоу. — У тебя остались еще сигареты?

— Ну–ка, дай ему пинка! — крикнул У Дуаню Оуян, высунувшись из окна.

— Мне пинка? Смотри не сломай пальчики на своей белой ножке! — Мудрец возмутился было, но тут же захохотал. Вместе с ним рассмеялись остальные и сразу забыли все, о чем они только что рассуждали.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Небольшие часы иностранного образца пробили шесть, и Чжао Цзы–юэ мужественно открыл глаза. «Пора вставать, — подумал он. — Рано вставать полезно для здоровья. Неплохо бы к тому же прогуляться по парку: у старых кипарисов, наверное, отросли седые бороды, а красные стены надели белые воротнички. Есть чем полюбоваться!»

В комнате напротив скрипнула дверь. Мудрец, не вылезая из–под одеяла, крикнул:

— Старина Ли! Ты куда?

— Хочу пройтись по первому снегу, — ответил Ли Цзин–чунь.

— Подожди, вместе пойдем!

— Ладно, встретимся у входа в парк. А то снега совсем мало — растает, как только взойдет солнце.

— Но не у входа, а в маленькой беседке на берегу озера! — крикнул ему вдогонку Чжао Цзы–юэ.

Хлопнула входная дверь. Ли Цзин–чунь, видимо, ушел. Мудрецу еще больше захотелось погулять, и он решил подняться, сосчитав до трех:

— Раз, два… Погуляем… по снегу… — Перед его глазами поплыли белые круги, они все уменьшались и уменьшались. Сосны вдруг стали красными, снег зеленым, беседка серой…

Солнце, медленно поднимаясь, выглянуло из еще не рассеявшихся облаков, с крыш закапали звонкие капли. Вошел слуга Ли Шунь, чтобы затопить печурку, и прервал сладкий сон Мудреца.