«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [185]

Теперь здесь полынь раскидывает свои высокие ветви, страусы и газели выводят птенцов, и спокойно после родов стоят под утесом круглоглазые над своими сернятами, между тем как их молодежь гуляет группами по поляне. Горные потоки по временам отмывают занесенные песком основания юрт, словно писцы, что каламами возобновляют письмена старинной книги, или сафьянщицы, которые посыпают изношенную кожу синькою в виде кругов, и вдруг выходит наружу прежний узор. Стою и спрашиваю (куда удалилась Навара); но что пользы спрашивать глухие, вечные (утесы), которым речь не дана? Опустели они!.. Но прежде жило здесь многолюдное поколение. Оно откочевало в одно утро и оставило после себя одни только колья палаток и куски пробочного дерева (выпавшие из щелей юрт). Жестоко опечалил тебя, Лебид, в это утро вид скромниц улуса, когда оне понеслись на верблюдах, попрятавшись за бумажными занавесками гаудеджей (женских седел), на которых палатки уныло скрыпели, и выглядывая из всякого закутанного (домика своего), которого столбики осенялись сверху их узелками, с боков серпянками и дабою! Там, на этих верблюдах, сидели оне группами, словно лани тудыхские или газели Веджры, поворачивающие свои шейки, чтоб умильно взглянуть на птенцов, повисших у сосцов их. Но верблюдов понудили к бегу мужчины, и вскоре мираж скрыл весь поезд, который принял причудливые формы бишских утесов с их тамарисками и скалами… Зачем тебе, Лебид, вспоминать о Наваре! Она удалилась; она расторгла все узы, все свои связи с тобою; коварная Мурриотка, она, верно, остановилась не ближе как в Гайде или в соседстве хеджазских людей: где ей теперь думать о тебе! Она, быть может, живет теперь на восточных отлогостях Джебелейна и Мухаджджара: там Ферда, Рухам и Суваик окружили ее своими утесами; а если перекочевала к границам Емена, то, вероятно, она теперь в Вехафэль–Кагре или Тыльхаме! Прекрати, прекрати всякую привязанность к той, обладание которою невозможно! Плохой тот друг, кто первый расторгает союз дружбы! Обратись с своими подарками к менее жестокой; а когда дружба ее станет прихрамывать, когда начнут спотыкаться ее ножки, то и ты можешь расторгнуть – умчаться в пустыню на измученной набегами (верховой верблюдице), которые оставили в ней одну лишь крошку животного: от беспрерывного давления седла на спине и на горбе ее кожа прильнула к костям; дорого пришлось бы заплатить за кусок ее мяса; она исхудала, избились ее деревянные подковы, и, несмотря на все это, она весела в узде и несется, словно белый клочок паров, оставшихся на небе от тучи, которые вечером гонит южный ветер; словно полногрудая (сайга), беременная от белоногого, которого избили копытами, искусали, обезобразили другие ревнивые самцы, и он, весь оцарапанный, уводит ее от них в песчаные сугробы Талбута и сердится на нее за неповиновение, за ее любовные прихоти к его соперникам: и вот там, с одного из этих холмов, окидывает он беспокойным взором гладкую нагую пустыню, на которой, однако ж, нет ни бугорка, где бы мог спрятаться охотник, разве только за путевыми столбами; и в этом безводном месте держит он самку свою целые шесть зимних лун; росой принуждены они довольствоваться вместо питья; длится бесконечно тяжкий пост его и пост ее; но наконец нет сил выдержать долее, надобно подняться на решительность, на твердость, — твердость–то всегда ведет к успеху, — и они помчались к воде: колючки бело–терновника поранили им пятки, дует летний (самум) с своими попеременно жаркими и холодными порывами, а они все мчатся да подымают, опережая друг друга, предлинный (столб пыли), который летит тенью, словно дым зажженного, раздуваемого северным, и к которого пылающим щепкам подкинули зеленого бурьяну, — словно дым огня, высоко воздымающего свои светлые горбы; мчатся, и вдруг отстал он, чтоб заставить ее бежать впереди, — у него обыкновение пускать ее вперед, когда она хитрит, — и наконец бросились оба в самое русло ручья, переполненного, густо заросшего тростником, закутавшегося в камыш посередине, а по берегам закрытого лежачими и стоячими тростинками…

Да так ли еще мчится моя верблюдица! Нет, она скорей лесная (лань), которую обидели хищные, когда она оплошала, вверив вождю стада (самцу) надзор за сернятами: курносая, потеряла своего малютку и беспрерывно бегает взад и вперед, оглашая своим мычанием поляны между песчаными буграми! Его, беленького, разорвали по членам серые, алчные, ничем ненасытимые (волки). Подстерегли они ее неосмотрительность и нанесли ей горе, — потому что стрелы рока никогда не дают промаха! — а она прыгнула в чистую пустыню, и бежит, бежит… Вот пошел крупный (дождь) из слякоти и промочил все сугробы песку, потоком льется беспрерывный на спинную черту ее в мрачную ночь, которой тучи заслонили все звездочки на небе: она приютится в дупле кривого пня, живущего отдельно у хвоста насыпи сыпучего песку, и мерцает во мраке своей блестящей белизною, как бахрейнская жемчужина, снятая с своей нитки. Но лишь только уменьшилась темнота и начало светать, она опять бросается бежать; скользят ее тросточки (ноги) по мокрой почве; она приходит в беспамятство и блуждает между холмами Соаида целые семь равноденственных суток; наконец теряет всю надежду отыскать своего птенца. Не облегченная сосанием, грудь ее засохла. Но вдруг послышала она голос человеческий, который перепугал ее, раздавшись где–то за возвышенностью, — а человек страсть ее! — и пустилась изо всех четырех ног. Ей кажется, будто виновник опасности находится и впереди, и сзади. Охотники ее преследуют и, отчаиваясь догнать, пускают против нее косматых, борзых, тонких в пояснице: те ее настигли; она устремила против них острый рог свой, словно копье Сомгаровой работы и по наконечнику, и по всей своей отделке, чтобы отразить их: но она знает, что отразить невозможно, — потому что пришла ей от судеб погибель! Однако ж еще пронзила она им Кесаба (имя собаки), и тот облился кровью, и повергла Сахама (имя собаки) на поле сражения…