«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [164]

Красавица! всех превосходишь красой;

Герой! — побеждаешь, не вышед на бой.

Бессильному силу, глупцу ум живой,

Надменность и гордость внушаешь порой.

С родни тот вельможам, кто друг только твой,

Хотя б в низкой доле рожден был судьбой!

Кто метит с тобою — бьет верной стрелой!

Ты славы и власти залог дорогой.

Ты — семя земли; вздор — весь мир остальной».

Когда он к концу был уже близко, то за подачей нагнулся низко, протянул руку смело и воскликнул: «Взявшись, кончи дело; без дождя и облако б не гремело». Тогда я динар ему дал. «Употребляй его в пользу», — сказал. Он сунул его к себе в рот, промолвив: «Мне Бог его сбережет!» Потом пошел он, шатаясь ногами, осыпая нас похвалами и превознося над облаками. Но сладость его сочиненья, исполненного вдохновенья, довела меня до такого упоенья, что я, не жалея иждивенья, вынул из кармана другую монету, восклицая: «Получишь и эту, — когда вместо стихов ей в хваленье ты скажешь стихи в поношенье». И снова — откуда что взялося — красноречье рекой полилося:

«Пусть льстец будет проклят с двуличным челом,

Холодным, с притворной улыбкой на нем!

Ты всех соблазняешь в наряде своем,

Лукавая таешь в томленье немом,

Как страстный любовник, палимый огнем.

Хоть в мраке родилась и в недре земном, —

Но солнце бледнеет пред ложным лучом,

И правды не видно в деянье твоем.

Ты мир поучаешь коварством и злом,

Смеешься над клятвой, играешь добром,

И суд прорекаешь судьи языком.

Блеснула — и распри, раздоры кругом;

Блеснула — и вор обезручен судом,

И продана вера, спит долг крепким сном.

Завес твой, невежда, прославлен певцом;

Ты с тайной боязнью стрегома скупцом;

Ты зависть взрываешь, сводя с богачом.

Что ж хуже! Без пользы, когда под замком,

Полезна, когда покидаешь лишь дом, —

За тем ты презренна всегда мудрецом,

И он восклицает в порыве живом:

«Негодная, прочь, не кажись пред лицом!»

Я воскликнул: «Сам Бог озлатил твои речи!» Он в ответ мне: «Дав слово, ты долг взял на плечи». Я отдал ему вторую, такую же монету золотую, и сказал: «Сделай из нее употребленье, это для тебя Божье благословенье». Он сунул ее с благодареньем к себе в рот, где было прежнее даренье, и удалился, на посох хромая, дарителя и дар прославляя.

Харис ибн Хамман продолжал:

«Я подумал, что это, верно, Абу–Зайд и что хромота его только притворный вид, догнав его, воскликнул: «Боишься ль ты Бога! Тебе острота изменяет так много. Давно ли, скажи мне, ты стал хромоногий?» — Тогда он, поглядев на меня, сказал в ответ: «Ты, конечно, Харис. Такой же на волосах твоих черный цвет. Всегда нахожу тебя посреди шумных бесед, где только одно веселье, а забот нет». — «Да, да, я Харис ибн Хаммам! Скажи ж мне теперь, кто ты сам? И также ль ты счастлив по всем делам?» Он отвечал: «Все бывает со мной, сегодня я с ногами, а завтра хромой. Мне в парус всегда дует ветер двойной, и только выбирать остается любой — попутный иль с грозой». Я сказал ему с досадою: «Грешно тебе смущать людей неправдою и хромать ногою здравою». Тогда на лице его показались морщины, и он вскричал: «Не суди, не зная прежде причины.

Хромаю, не с тем, чтоб себя услаждать;

Хромаю, чтоб пить мне, чтоб пищу достать;

Хромаю, где может надежда сиять;

Хромаю, где злато легко мне снискать;

Где с просьбой не можно, так хитростью взять,

Писанье нас учит: «Греха нет хромать!»³

Перевод Д. (Д. П. Ознобишина)

Журнал «Сын отечества», 1830

Седьмая макама (Баркаидская)

Харис ибн Хаммам рассказывал следующую повесть: «Я вознамерился было отправиться из Баркаида⁴, но блеск наступающего праздника удержал меня в этом городе: я пожелал видеть торжество сего великого дня. Когда наступил праздник, время исполнения правил веры и данных обетов, и когда всадники и пешие стекались со всех сторон, то я, следуя Сунне⁵, оделся в новое платье и вышел вместе с другими принять участие в общем празднике. В то время как все сбирались в Муссалу⁶ и, занимая места по порядку, производили чрезвычайную давку, появился один старик в широком двойном плаще, идущий с закрытыми глазами. Он держал под мышкою род мешка и следовал за старухою страшною, как домовой. Потом остановился, едва держась на ногах от слабости, и начал всех униженно приветствовать. Окончив приветствие, старик вложил руку в мешок и вынул из него несколько листков, расписанных весьма искусно разноцветными красками⁷. Он отдал листки своей проводнице, удрученной дряхлостью лет, и приказал, чтобы она, заметив людей щедрых и тех, у которых рука привыкла изливать росу благодеяний, оделила бы всех их по одному листку. Ненавистная судьба, — продолжал Харис ибн Хаммам, — назначила и мне один из сих листков, в котором были написаны следующие стихи:

«Я растерзан и измучен болезнями и несчастиями; я соделался добычею людей гордых, хитрых и коварных; я испытал вероломство от брата, который возненавидел меня, за то что я беден, и злобу от начальников, опорочивших мои поступки. Сколько раз я сгорал от ненависти, нищеты и трудных путешествий! Сколько раз я бродил в старой изорванной одежде и ни в одном сердце смертного не пробудил к себе сострадания! О, когда бы судьба, столь жестокая против меня, похитила детей моих! Если бы они не были моими львенками и не составляли бы всех забот и печалей моих, то я никогда не пошел бы просить милостыни у богатых и знатных и никогда не влачил бы пол моей одежды по местам позорным! Я предпочел бы сему унижению мое бедное и темное жилище и для меня лучше было бы носить ветхое рубище. Нет ли между вами человека великодушного, который своим подаянием облегчил бы тяжкие нужды и потушил бы пламя пожирающих меня забот, прикрыв наготу моего тела?»