«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [147]

Они рассмеялись, и в этот момент ведро, ударившись о воду, подскочило. Я бегом кинулся на кухню.

Ямуна сбивала пахту.

— Не плачь, — сказала она, — я умою тебя.

Одета она была в красное сари без рисунка, на лбу виднелась тика. Муж Ямуны умер вскоре после свадьбы. Ганеш говорил, его укусила кобра. После смерти матери Ямуна вернулась жить к отцу. Когда Ямуна меня умыла, я пошел на двор Джоя сорвать несколько веток чампаки для утренней жертвы богу. Я прыгал, пытаясь дотянуться до цветов длинной палкой, пока Годаварамма, сестра Джоя, не заметила меня и не пообещала помочь. Она тоже была вдовой, только постарше Ямуны.

— Ямуна последнее время совсем не бывает в храме, — сказала она, взглянув на меня. — Я слышала, что она заболела, даже слегла. Это правда?

— Она вчера лежала. Сказала, что у нее голова кружится, и лекарство выпила, — ответил я.

— Да ну? — рассмеялась Годаварамма и, входя в дом, крикнула брату: — Слыхал, у Ямуны голова кружится? Бедняжка. Но это не малярия. Хотя вначале я подумала, что малярия, — так у нее раздулся живот. — Они рассмеялись.

Смоковница росла там, где обрывалась дорога. Возле нее небольшими горками лежали каменные пластинки, и на каждой пластинке была вырезана кобра с раздутым капюшоном. Я обошел вокруг дерева всего три раза вместо положенных десяти и, поклонившись священной богине–змее, принялся собирать сухие ветки, нападавшие за ночь с дерева. По утреннему обряду я должен был предавать их огню, горевшему в чаше с топленым маслом.

Упадхья, наш новый наставник, сердился.

— Ты до сих пор не научился правильно произносить мантры, — прогремел он, вцепившись мне в ухо.

Я опоздал, за это он и велел мне прочесть весь текст от начала и до конца. Шастри исподтишка улыбнулся Ганешу. При Удупе такого не бывало, он никогда не наказывал нас.

После утреннего ритуала у огня на земле наконец разложили листья подорожника, и мы сели есть.

Ямуна раздала всем кашу, влив в каждую порцию ложку кокосового масла и положив сверху по ломтику маринованного манго. Давясь, мы стали глотать кашу.

— Почему ты опоздал, Нани? — спросила Ямуна, когда все разошлись. — Ты же знал, что Упадхья будет тебя ругать.

Я рассказал, что случилось у дома Годавараммы.

— Если кто теперь тебя спросит, — попросила она, — говори, что у меня приступ малярии. — Потом укрыла лицо концом сари и заплакала.

В ту ночь Шастри и Ганеш спали на веранде, а Ямуна — в зале. Без Удупы мне было страшно в темноте. Я хотел пойти к Ямуне, но Шастри сказал, что я как девчонка. Уснуть я не мог и все думал о маме. Шастри, который лежал рядом, вдруг придвинулся вплотную ко мне и тяжело задышал. Я испугался и оттолкнул его, потом вскочил на ноги. Он попытался схватить меня и снова уложить, но я убежал к Ямуне.

Сказал, что мне страшно, и она уложила меня рядом с собой и укрыла сари, как делала мама.

Немного погодя мне послышалось, будто кто–то ходит вокруг дома. Дрожа, я прижался к Ямуне; только демон мог бродить вот так вокруг дома в кромешной тьме, крадучись, осторожно переставляя вывернутые назад ступни. Потом в заднюю дверь два раза стукнули. Неужели это он, тот, у кого ступни смотрят в обратную сторону? Завыл на плантации сахарного тростника шакал. С шуршанием терлись друг о друга листья манго. Осторожно высвободившись из моих рук, Ямуна поднялась. Я тоже вскочил.

— А ты спи, — прошептала она. — Если там демон, я брошу в окно ветку ракитника. И он сразу уйдет.

Я крепко зажмурился, закрыл обеими руками лицо и, услышав, как Ямуна решительно приказывает демону уйти, начал произносить имена богов.

Наутро мне было страшно идти в одиночку за цветами чампаки. поэтому хоть и с неохотой, но я согласился на предложение Шастри отправиться вдвоем. По дороге он не приставал ко мне, как обычно, а попросил рассказать, что говорил демон Ямуне. Шастри объяснил, что это важно и, если разговор был таким, как он предполагает, то нам всем, значит, скоро собираться домой.

— Ты что, домой не хочешь? — спросил он, кося одним глазом и ковыряя у себя на лице прыщи.

Ганеш частенько называл его «великий святой Шукара», потому что этот святой тоже косил и еще был наставником демонов. Но я не сказал, что говорила ночью Ямуна, — она просила держать это в тайне.

— Кошка, когда лакает молоко, обязательно закрывает глаза, — засмеялся он, — а знаешь почему? Нет? Ну так скоро узнаешь. Ты уже не маленький, запомни это. Когда я был таким, как ты, все понимал.

Я молчал. Возле смоковницы он произнес:

— Ну! Докажи, что ты мужчина. Дотронься до священной кобры! Я, например, не боюсь. А ты?

Если притронуться к священной кобре, не совершив омовения, не надев священных одежд, к тебе ночью, так мама говорила, явится королевская кобра с пятью капюшонами. Я подумал, что Шастри, должно быть, так шутит, но никому ведь нельзя смеяться над этим. Я бросился было бежать, но Шастри поймал меня.

— Ты трусливей девчонки. Смотри!

Я остолбенело глядел, как он подошел к смоковнице и положил обе руки на точеную каменную фигурку змеи. Я опять хотел бежать и все рассказать Ямуне, но от страха не мог оторвать ног от земли. Он подошел ко мне и стал насмехаться: