«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [134]

— Совсем новые… — Он с недоумением взглянул жену.

Ша–мэй похолодела. Лицо ее покрылось бледностью.

— Это… это, наверное, туфли жильца, который до нас снимал комнату… — запинаясь, сказала она.

Муж вытер с ботинок пыль и поставил их на пол, собираясь примерить.

— Ловко! — довольно засмеялся он, сунув ноги в ботинки. — Как раз в пору. Мои совсем прохудились, буду эти носить, чтобы не покупать новых. — Ты уж прости меня, — сказал муж со вздохом, помрачнев. — Вернулся я с чужбины нищим, даже пары приличных ботинок нет.. Эх! Знала бы ты, какая у меня была жизнь!

Он замолчал. Перед глазами извилистой лентой побежала бирманская дорога, петлявшая среди суровых и диких гор. Некоторое время он, бывший матрос, которого судьба забросила в Китай, работал шофером в одной транспортной части. Немало пришлось ему поездить по этой дороге, зато он заработал целую кучу американских долларов. Только все они пошли прахом. Он потратил их на одну девчонку — дочь мелкого гоминьдановского офицера. Но после войны бессовестная потаскушка его бросила, убежала с каким–то крупным чиновником. Ему потом рассказывали, будто она улетела на самолете в Шанхай…

Охваченный безрадостными воспоминаниями, он украдкой взглянул на жену. Нет! Он не станет ей ничего рассказывать. Что было, то было!

— Я знаю! Только и нам досталось! Проклятая война! Она не только принесла разрушения, она искалечила всю нашу, жизнь! — возбужденно проговорила Ша–мэй. Стараясь отвлечь внимание мужа от ботинок, она стала рассказывать ему о тяжких временах японской оккупации, о голоде на острове в те годы, когда фунт риса стоил больше сотни оккупационных банкнот, и даже за такие деньги его нельзя было достать. Приходилось довольствоваться маниокой и картофелем, но и за ними стояли длиннющие очереди. На улицах валялись умершие от голода, их некому было убрать. Над ними носились тучи мух, в нос бил сладковатый запах тления. А сколько людей погибло от штыков и пуль оккупантов! Всех не перечесть.

Да, если бы не эта проклятая война, Ша–мэй никогда не попала бы в такое положение.

Унесенная воспоминаниями в тяжелое прошлое, она замолчала, глядя куда–то в пространство широко открытыми глазами.

На днях во время уроков с ней произошло то же самое. Перед ней на столе лежал учебник, из которого она должна была читать ученикам. Но она забыла о нем — забыла обо всем, думая лишь о своей судьбе. Из оцепенения ее вывел голос одного из учеников: «Учительница! Учительница!»

В последнее время директриса как–то странно смотрит на нее. Неужели старая дева пронюхала о том, что у нее два мужа? Вряд ли она теперь захочет оставить Ша–мэй в школе!

В поселке, где они жили, на нее поглядывали с неизменным любопытством. Соседи, обладавшие каким–то обостренным нюхом и особой страстью мутить воду, уже заметили, что в ее доме появился какой–то мужчина. Всякий раз, как Ша–мэй шла по улице, за спиной у нее раздавалось шушуканье, сопровождаемое смешком и оживленной жестикуляцией. Но вряд ли стоило винить в этом людей. Она сама виновата, обманула мужа и сына…

Ночами Ша–мэй почти не спала, лежала в постели, вперив взгляд в черную мглу. Рядом раздавалось мерное дыханье Сун–шэна, заглушаемое лишь шумом гулявшего по крыше ночного ветра да плеском воды. Не раз ей приходила в голову мысль поговорить с мужем начистоту, выложить ему все, как есть, вместо того чтобы лгать и терзаться угрызеньями совести.

Она посоветовалась с сестрой, но та ее отговорила.

— Пойми, я больше так не могу! Я не выдержу такой жизни! — вскричала Ша–мэй, судорожно сжимая руки.

Но сестра, словно бы не заметив этого, спросила, как поживает больной.

— А–дай заболел гриппом, два дня у него был сильный жар. Но сейчас ему лучше, да и кашляет он поменьше.

Мысль об А–дае снова вселила в душу Ша–мэй тревогу. Сестра посмотрела на ее искаженное страданием лицо и вздохнула. Она хотела сказать, что А–дай вряд ли поправится, что жить ему осталось совсем немного. Прямо из больницы его можно будет увезти на кладбище Бирюзовой Горы — Бишаньтин, и тогда Сун–шэн ни о чем не узнает. Но ничего этого она не сказала, не решилась сказать, только с укоризной подумала: «Эх ты, Ша–мэй! Всегда была такой сообразительной! Неужели тебе в голову не пришла такая простая мысль?» Сестра снова вздохнула.

4

Не успел скрыться за дверью белоснежный халат медицинской сестры, как А–дай, полулежавший на больничной койке, крепко сжал своей исхудавшей рукой запястье Ша–мэй. Его глухой голос то и дело прерывался кашлем и хрипами. За два последних дня щеки его еще больше ввалились, нездоровый румянец на скулах стал еще ярче, видимо, от возбуждения. Глаза лихорадочно блестели.

— Знаешь, состояние у меня значительно лучше… Если так дальше пойдет, я, может быть, выпишусь к Новому году… Вот тогда… — А–дай закашлялся и, немного помолчав, продолжал: — …тогда первое, что мы сделаем, — переедем в другое место. Здесь жить невозможно. Везде кучи мусора, грязная жижа… Вода в реке черная словно деготь, зловонная. Сам воздух кажется напоенным отравой. К тому же в будущем году нашему А–хэю пора учиться, а поблизости нет ни одной приличной школы. Та, где работаешь ты, никуда не годится!