«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [128]

Увлечение дяди гуталином, его манера держать в руках вилку с ножом во время еды и другие европейские штучки укрепили мое предположение. «Очки — вещь новомодная, — сказал я себе, — их носят для красоты».

Теперь, читатель, заглянем в школу, где я учился. Замечу, что был я не по летам высок ростом. Матушка, Да хранит ее бог, всегда тяжко вздыхала, покупая нам с братом одежду. И при этом шутила:

— Маячите вы, как знамя йезидов [96]. Уж не хотите ли достать до неба и принести небесной шурпы [97]?

Роста я был высокого, но с трудом различал написанное на классной доске и потому все годы, пока учился, невольно старался занять место на первой скамье.

Все вы ходили в школу и знаете: на первой скамье, как правило, сидят самые маленькие коротышки! И мне постоянно приходилось ссориться с ними. Но в конце концов они уступали, бедняги, зная мой буйный нрав и опасаясь, как бы я не побил их после уроков.

Как–то раз один чванливый учитель влепил мне у школьных ворот такую звонкую оплеуху, что ее услышали ребята на школьном дворе. У меня посыпались искры из глаз, я схватился за ухо. А учитель кричал на меня:

— Ты что, ослеп? Или стал вдруг сыном знатного хана? Не здоровается с людьми на улице…

Оказалось, он шел вчера по улице, я же, идя по противоположной стороне, его не заметил. И вот сейчас он решил наказать меня за дерзость и непочтительность.

Дома мне тоже доставалось. Часто, подымаясь после обеда и не видя, что лежит на софрэ [98], я задевал ногой то стакан с водой, то блюдо или кувшин, проливал воду и бил посуду. Не подозревая, что я близорук, все сердились на меня. Отец разражался бранью. Мать выговаривала:

— Ты, как оголтелый верблюд без уздечки, несешься, не разбирая дороги. Так и в колодец угодить недолго, если попадется на пути.

Я, к несчастью, и сам не догадывался об истинной причине и полагал, что вижу так же, как все. Поэтому выслушивал с покорностью брань и упреки и корил себя в душе: «Что же это в самом деле такое? Вечно тебе попадется что–нибудь под ноги».

В футболе мне отчаянно не везло. Как и остальные ребята, я целился ногой в мяч, но бил всегда мимо, краснел от стыда, а ребята смеялись. Это задевало меня за живое.

Но самое печальное произошло, когда в Шираз прибыл фокусник, подражатель знаменитого Голям Хусейна Люди потоком устремились в зал школы Шапур, где давалось представление. Инспектор школы вручил мне бесплатный билет; это была привилегия первого и второго учеников в классе. Радость моя была безгранична!

Вечером я отправился на представление. Место мое оказалось в самом конце зала. Я не отрывал глаз от сцены. Наконец появился фокусник, достал шкатулку, и сеанс начался. Все. вокруг сидели словно зачарованные, выражали то изумление, то испуг, то смеялись, то хлопали. Но я, как ни напрягался, не мог разобрать, что происходит на сцене. Все плыло перед глазами… Угнетенный, подавленный, я сидел на своем месте и время от времени спрашивал соседа, что делает фокусник. Он или не отвечал ничего, или обрывал меня на полуслове: «Ты что, слепой? Не видишь?..»

В тот вечер впервые я заподозрил неладное, смутно догадываясь, что я не такой, как все. Я толком еще не знал, в чем дело, но чувствовал, что есть во мне какой–то изъян. И мне стало невыразимо грустно.

Увы! Не нашлось тогда никого, кто бы утешил меня, пришел мне на помощь. Все огрехи мои и проступки люди относили на счет моей нерадивости и беспечности. И я соглашался с ними…

* * *

Мы жили в Ширазе не первый год, но многое еще сохранилось от нашего прежнего деревенского быта. Как и в Бушире, к нам наезжало из пустыни сразу по десять — двенадцать человек вместе со своими лошадьми, мулами, ослами, и все они находили у нас приют.

Отец мой был разорен, но никогда не обмолвился об этом ни словом. Дом и утварь были заложены, многие вещи перекочевали в лавку старьевщика. И все же гостеприимство наше не имело границ. Каждый бездомный бродяга, двигавшийся с юга, заглядывал к нам в дом. Отец, да смилуется над ним аллах, был сама щедрость. Борясь с нищетой, он проявлял необыкновенную изобретательность. Продаст, бывало, часы и примет гостя.

Как–то заехала к нам одна старушка из Казеруна, плакальщица на похоронах. Старушка эта читала также вслух роузэ [99], а в день убийства Омара [100] пела плохонькие таснифы [101]. Она отличалась болтливостью и любила во все совать нос, зато была прекрасной рассказчицей. Мы, дети, очень любили ее и радовались, когда она появлялась у нас. По вечерам она рассказывала сказки или же пела таснифы, и все в доме дружно хлопали ей. Она ни с кем не церемонилась, была откровенной и говорила правду в глаза. Матушка тоже ее любила. Обе были родом из Казеруна, а казерунцы крепко стоят друг за друга. Старушка резко выговаривала моему отцу за двоеженство, за то, что при жизни матери он взял себе вторую жену.

Словом, она была дорогой гостьей у нас. Она привозила с собой старинные религиозные книги, повествующие о загробном мире, о смерти Хусейна и обо всем, что касается оплакиваний и панихид. Книги она держала в узелке вместе с очками — старинными очками с овальными стеклами. Очки были очень стары, и дужки у них давно сломались. Но предприимчивая старушка на месте сломанной дужки с правой стороны прикрепила проволоку, с левой — бечевку и обматывала ее несколько раз вокруг уха.