«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [10]

Я не могла понять Содгэрэл. Не могла понять, чего она добивается, о чем мечтает, из–за чего так расстраивается и печалится. Неужели ей нужна строгая, ревнивая опека, контроль за каждым шагом? Неужели ей больше по сердцу такая участь? Говорят, что несчастье человеку вынести проще, чем счастье. И все равно, разве от счастья тоскуют?

Сын Содгэрэл сладко спал. Носик его покрылся маленькими бисеринками пота. Во сне он начал метаться, сбрасывая ногами одеяльце, хватать ручонками воздух, но быстро успокоился. Мне очень хотелось, чтобы Тайванбаяр проснулся и поднял веселый шум, но он тихо спал.

Вечер в горах наступает рано. Шум реки становится громче, вершины деревьев погружаются во тьму, дальние звуки как бы приближаются и слышатся совсем рядом. Я вернулась к себе домой и принялась готовить ужин. Цэнгэла не было. Он пришел, когда на небо высыпали звезды. Он размахивал своими длинными руками, лицо у него было опухшим и бледным. Все мысли, бродившие у меня в голове, тут же улетучились. Осталась только одна: какая же у меня есть причина не уважать честного, гордого мужчину, собственного мужа? Побуждаемая каким–то светлым чувством, я усадила Цэнгэла на кровать и, поддерживая его тяжелевшее тело, начала поить горячим крепким чаем.

Цэнгэл оттолкнул чашку.

— В этом доме не хватает ребенка, ты знаешь об этом? Ребенок нам нужен! — Он дернул меня за руку, и чай из чашки пролился на пол.

У меня было такое ощущение, словно с этим чаем выплеснулась куда–то моя блуждающая неудовлетворенная душа. Меня испугало, что муж заговорил о ребенке, хотя раньше почти никогда о нем не упоминал. Сердце мое стучало, руки дрожали.

— Ну, скажи что–нибудь! Ты жива? Я же тебя спрашиваю!

— Жива. Я все слышала… Попей чайку.

— Даже этот старый хрыч Муна унижает меня, кичится. Скажи откровенно, что с тобой? Почему все так получается?

К горлу у меня подступил комок. Я чувствовала, что стоит мне заговорить, и я расплачусь. Если бы все было, как мы хотим, я бы сейчас нянчила не одного даже, а нескольких детей. Цэнгэл же не понимал, чего я хочу от него. Раньше он даже говорить о детях не желал, а я никогда не решалась сказать мужу о самом сокровенном для меня и стала для него просто частью домашнего обихода.

Цэнгэл вскочил и начал топать ногами. Зубы его скрежетали.

— Лучше ослица, чем баба, какую не отличишь от мужика!

Много грубостей слышала я от Цэнгэла, но такого ни разу. Волна страшной обиды поднялась во мне. Меня словно обдало ледяным ветром. За стеной глухо слышался мирный разговор соседей. Время от времени немного притворно, но весело смеялась Содгэрэл. Шутки и смех в семье обязательны. Мы, женщины, по сути дела, управляем жизнью семьи, поддерживаем мужчину во всех его делах, а мужчина подобно горе служит для нас опорой. В плохую минуту одно верное слово мужчины, один его примирительный взгляд могут устранить женское раздражение, обуздать гнев женщины, и обида вмиг растает, как снег весной. Содгэрэл, которая совсем недавно выспрашивала у меня о незнакомом ей человеке так настойчиво, что вызвала во мне бурю негодования, сейчас уже смеялась. Наверно, ее развеселил Нацаг. Нашел какое–нибудь доброе слово, смешно рассказал о лысой приплюснутой голове Муна Гуая, от которой всегда валит пар, или пошутил над горячностью Цэнгэла в споре и этим рассеял пустые мечты, вдруг одолевшие Содгэрэл. Для этих людей наступил один из обычных, счастливых вечеров, наполненный доверительным дружеским общением, такой же, как многие вечера в прошлом, такой же, как многие вечера, которые наступят в будущем. Жизнь не поскупилась для Нацага и Содгэрэл ни на радость беседы, ни на светлую преходящую печаль…

Цэнгэл сидел молчаливый и мрачный. Морщинки на лбу говорили, что он напряженно думает. В такие минуты мне всегда хочется пожалеть мужа. Ведь ничего плохого он мне не сделал. Ни разу пальцем не тронул. Может, я все–таки недостаточно ценю любовь, скрытую в глубине его сердца, и напрасно терзаю мужа своими сомнениями?

Я разобрала постель и уложила Цэнгэла. Мужчины, конечно, сильные существа, но бывают минуты, когда они преклоняют перед нами, женщинами, колени, вызывая в нас сострадание и нежность. И Цэнгэл такой же. Сколько месяцев ходил он за мной, не решаясь сказать, что у него в сердце! История нашей любви знакома каждому деревцу в скверике, что возле центрального вокзала в Улан–Баторе. Не стерлись еще, наверно, наши следы на щебеночной дорожке в том скверике. Я не забыла тех дней, когда каждый из нас двоих стремился проникнуть в душу другого и разбудить любовь, и не знал толком, как это сделать, и терялся в сомнениях и догадках.

Я коснулась губами горячего лба Цэнгэла. От мужа сильно пахло перегаром. Этот запах вызвал во мне легкий приступ тошноты. Но голову мою сверлила одна мысль — может быть, я требую от Цэнгэла слишком большой любви, а сама недостаточно ласкова с ним и этим посеяла равнодушие в сердце мужа? Цэнгэл взглянул на меня бессмысленным, мутным взглядом и опять закрыл глаза. Я же, словно пытаясь увидеть и запомнить все светлое, что было в его облике, смотрела на него и с удивлением находила такое, чего не замечала все эти три совместно прожитых года. Вспомнив, что недавно собиралась с ним поругаться, осудила себя за это. С такими мыслями я легла, поцеловала Цэнгэла, прощая ему его грубость, обняла его широкую грудь, считая себя во многом виноватой, стала ждать от мужа любви и ласки.