Осень Овидия Назона - [31]

В сумерках, когда Овидий, продрогший и голодный, лежал на деревянной скамье, завернувшись в свой плащ, дверь его хижины распахнулась, и вошла женщина в одежде из грубой серой шерсти с глиняным светильником в руках. Ее длинные до плеч черные волосы были заплетены в тонкие косички. Она поставила светильник на сколоченный из неструганых бревен стол и молча вышла. Вскоре она вернулась с глиняным горшком, наполненным мясной похлебкой. Из горшка валил пар и пахло вареным мясом. Овидий, помня, что здесь издавна живут греки, обратился к ней на греческом языке, спросил, кто она. К его удивлению, женщина ответила ему на ломаном греческом, объяснила, что ее прислал муж, что живут они рядом и подумали, что приезжий человек голоден, ведь дом этот давно покинут старым греком, который уехал в прошлом году.

Овидий с благодарностью съел варево и подумал, что оно показалось ему вкуснее куропаток на вертеле, искусно приготовленных его старым поваром. Женщина не уходила, и Овидий понял, что ей нужно унести горшок. И еще подумал, что может просить ее взять на себя хозяйство одинокого затворника. Плохо, что нет денег. Все, что было с ним, потрачено в пути. В горестном прощании он ничего не взял с собой. Чем бы вознаградить ее? У него был с собой старинный золотой перстень с печаткой из сердолика, подаренный ему отцом в день совершеннолетия. Он был ему дорог, как талисман. «Я с ним никогда не расставался, а теперь расстанусь, — подумал Овидий и снял с пальца перстень. — Я ни во что больше не верю».

Подавая перстень женщине, Овидий сказал ей, что просит приносить хворост и что-либо поесть.

— Это большая ценность, — сказал он ей. — Такой перстень дорого стоит.

Женщина схватила перстень, поднесла его к светильнику и, увидев, что он золотой, радостно рассмеялась. Сверкнули ослепительно белые зубы, и раскосые ее глаза засветились веселыми огоньками. Она взяла свой глиняный горшок и скрылась за ветхой дверью.

«У диких народов есть и благородные черты, — подумал Овидий. — Вот накормила неизвестного путника женщина сарматского племени. Зажгла светильник. Но как свирепы лица этих людей, когда встречаешь их на улице. Лук наготове, вставлены стрелы, они постоянно на страже и в каждом незнакомце видят врага».

Овидий вытащил из привезенного с собой небольшого узелка кусочек пергамента и, бережно расправив его, сел к бревенчатому столу. Пока горит светильник, он должен написать хоть несколько строк. Пусть в Риме узнают его мысли, его чувства, его переживания. Он вспомнил римский Форум. Вспомнил его храмы, его портики, мраморные статуи. Как красив храм Юпитера на Капитолийском холме! Помнится, у колоннады храма он встретил стареющего Вергилия. Какие прекрасные слова сказал ему знаменитый поэт. Он признался, что в его время мифология поизносилась, а вот молодой Овидий Назон обновил ее в своих дивных творениях. Он возвратил ее римлянам в таком виде, что все, кто читал его стихи, удивлялись той новой прелести, какую он сумел придать этим старым рассказам.

Вспоминая сейчас эту встречу, Овидий подумал, что добрые слова Вергилия вдохновили его на лучшее его творение — «Метаморфозы», которому он отдал последние годы своей жизни. Благодаря тем удивительным превращениям, которыми он наделил страницы своего любимого творения, он долгое время пребывал среди чудесных мифов Древней Греции, столь дорогих его сердцу. Напрасно он сжег свой труд, самый совершенный из всего им написанного. Зачем он бросил в огонь столько светлых мыслей и столько звонких строк? Теперь уже никогда не восстановить потерянного! Никогда уже душа его не засветится этим чистым пламенем. Его удел — скорбь. Ему вспомнилась печальная эпиграмма Посидиппа:

В жизни какую избрать нам дорогу? В общественном месте —

Тяжбы да спор о делах, дома — своя суета;

Сельская жизнь многотрудна, тревоги полно мореходство;

Если имущество есть, страшно в дальних краях,

Если же нет ничего — много горя; женатым заботы

Не миновать, холостым — дни одиноко влачить;

Дети — обуза, бездетная жизнь неполна; в молодежи

Благоразумия нет, старость седая слаба.

Право, одно лишь из двух остается нам, смертным, на выбор;

Иль не родиться совсем, или скорей умереть…[12]

Никогда прежде он не мыслил так. Восторженная молодежь внимала его стихам только потому, что они были полны света и радости. Сколько раз он бывал в роли триумфатора, в лавровом венке, провожаемый восторженными криками. Сколько раз он возвращался по зеленым дорожкам Марсова поля осыпаемый розами.

«Я могу только плакать», — пишет Овидий. Гаснет светильник. Приснится ли ему дом и Фабия?

ФЕМИСТОКЛ У БЕРЕГОВ ПОНТА ЕВКСИНСКОГО

— Слава Посейдону, — говорил Фемистокл, стоя рядом с гребцами и глядя в синеющую даль. — Он унял свои злые ветры и открыл нам гладь морскую такой спокойной, сверкающей на солнце дорогой.

Когда сестры — Клеоника и Эпиктета покинули свое темное прибежище в трюме и вышли на свет, отец, хитро улыбнувшись, спросил их, что они знают о морском царстве. Оказалось, что ничего не знают.

— Откуда могли мы узнать о том, чего не видели и даже не слышали, — сказала с укоризной Эпиктета. — Вспомни, отец, ты всегда был занят и редко нам удавалось посидеть с тобой рядом в сумерках, перед сном. И чем примечательно это царство, безбрежными водами?