Осень - [186]

— Цзюе-синь! — позвал он испуганно и тревожно. Тот удивленно открыл глаза. — Так больше нельзя! — вырвалось у Цзюе-миня. — Ведь живя так, ты постепенно убиваешь сам себя!

— Я все эти годы жил так, — неопределенно ответил Цзюе-синь, сам не зная, что он хочет сказать этими словами.

— Не сердись на меня, брат, если я скажу прямо, что такая жизнь — не что иное, как бесполезная жертва, — попытался предостеречь его Цзюе-минь.

— Мне это все равно — лишь бы было хорошо другим, — перебил Цзюе-синь.

— Подумай, что хорошего ты сделал для других? Вот примеры: твоя жена, кузина Мэй, Хой, брат Мэй… — возразил Цзюе-минь, думавший лишь о том, чтобы рассеять заблуждения старшего брата, и забывая, как он может ранить его своими словами.

— Не надо больше, — умоляюще махнул рукой Цзюе-синь, неожиданно меняясь в лице.

Цзюе-минь заметил страдания брата и уже раскаивался: конечно, не следовало мучить брата таким разговором в такое время. Сейчас брату больше нужен был отдых, з не волнение. И уже другим тоном Цзюе-минь принялся успокаивать брата:

— Все-таки ты ляг отдохнуть, Цзюе-синь. Я больше не буду надоедать тебе.

Цзюе-синь помолчал и, опираясь руками о стол, с видимым усилием приподнялся.

— Хорошо, — кивнул он и собирался пойти в спальню. Неожиданно занавеси дверей раздвинулись и появился Цинь-сун.

— Старший барин, — почтительно обратился Цинь-сун к Цзюе-синю, — Господин Кэ-ань послал меня узнать, продали ли вы уже акции. Если почему либо не продали, то дайте их мне, а я отнесу их господину.

— Какие еще акции, когда все сгорело? — сердито пробормотал Цзюе-минь и обратился к Цинь-суну: — Возвращайся и скажи дяде, что все акции вчера…

Но Цзюе-синь не дал ему докончить.

— Цинь-сун, — быстро перебил он брата, — вернись, справься о здоровье дяди и скажи, что акции я еще не продал и завтра же принесу. Пусть он не беспокоится.

Получив утвердительный ответ, Цинь-сун что-то буркнул, не слишком заботясь об этикете, но, уходя, бросил подозрительный взгляд на Цзюе-миня, так и не поняв, что у того на уме.

Цзюе-минь вне себя от гнева во все глаза смотрел, как уходит слуга и, не выдержав, обрушился на Цзюе-синя:

— Почему ты не дал мне высказаться прямо? Твоя доброта переходит все границы! Ведь ясно же, что все сгорело! Что ты ему дашь?

— У меня есть на три тысячи акций, которые остались мне от отца. Верну дяде Кэ-аню тысячу — и все. Кстати, эти акции сейчас не в цене.

— В цене или не в цене — вопрос не в этом. Ясно, что он охотится за твоими. Ты совсем не обязан платить, если все сгорело, — возмутился Цзюе-минь.

— Нельзя не платить. Дядя вчера сам видел, как я запирал их в секретер. Я же выходил вместе с ним. Конечно, он знает про пожар и прислал за мной только затем, чтобы заставить меня платить.

— Не знаю, хватит ли у тебя денег, если ты каждому платить будешь, — недовольно произнес Цзюе-минь.

— Истрачу на выплату все деньги — и для меня конец. — В голосе Цзюе-синя было только отчаяние — ни намека на протест.

В день траура по Мэю Цзюе-синь с утра отправился в Чжэцзянское землячество кое в чем помочь. В этот день он был сравнительно спокоен, но общее горе и жалобные причитания молодой вдовы Мэя (облаченная в холщовые одежды, она рыдала перед гробом, распластавшись на циновке в комнате поминовения) вызвали у него невыразимую скорбь. Потом, когда Юнь рассказала ему о том, что вдова Мэя целыми днями плачет и отказывается от еды, он подумал, что эта цветущая женщина буквально за несколько дней превратилась в тень, и на сердце у него стало еще тяжелее. Несмотря на все свое сострадание, он на сей раз ничем не мог помочь. Единственное, что он мог сделать, — это попытаться вместе с Юнь утешить вдову Мэя. Однако он и сам понимал, что в таком деле слова утешения бессильны. Они не могут возвратить вдове ее молодого мужа. Они не могут изменить ее жизнь, не могут облегчить ей боль одиночества, на которое она обречена навсегда. Они не могут вернуть ей жизнь. Семья Чжоу так и останется семьей Чжоу, Чжоу Бо-тао так и останется Чжоу Бо-тао. Ничто не изменится, до тех пор пока в будущем не рухнет все.

Цзюе-синь понял (вернее, осознал) безнадежность ее положения, и это явилось для него жестоким ударом. Он сам стоит почти на краю гибели. И что же он видит? Еще более непроглядный мрак, еще более безысходные страдания. Никакого успокоения, ни крупицы счастья, никаких надежд. Впереди — только надвигающаяся гибель. Все эти годы он шаг за шагом приближался к этой грани.

Он до конца испил чашу страданий, думал, что, жертвуя собой, он поможет другим, верил, что наступит день, когда он обретет покой. Но теперь пелена вдруг спала с его глаз. Все предстало перед его взором в своем истинном свете. Это было трагическое крушение последних иллюзий, жестокое пробуждение. В его памяти всплыли слова Цзюе-миня: «Ты погубил себя и загубил других!» Бессильный подавить это воспоминание, он спрятал его в тайниках сердца, и оно терзало его душу. Но ни единым стоном он не выдал своих душевных мук. Теперь он осознал свои ошибки. Их было так много! На его лице все видели следы страданий, но никто не знал, что происходит в его душе.