Осень - [181]

Со слезами на глазах Цзюе-синь наблюдал все это. Но он не плакал; он страдал молча, не имея сил излить свое горе. Слезы, казалось, бушевали у него в душе. И рана его тоже была в душе. Казалось, он наблюдал собственную гибель. Это умерла частичка его самого — так он погибал уже не первый раз. Раз, еще раз — он все терпел, считая, что это рок, и постепенно подпуская смерть все ближе к себе. Предчувствие не обманывало его, он давно уже предвидел такую развязку, но его натура, его отношение к жизни были так надломлены, что он даже не сделал попытки избежать этой развязки. Глядя на умирающего, который бессильно лежал на постели, он вспоминал прошлые потери и чувствовал, что это — последнее предупреждение. Плач женщин казался ему страшным предзнаменованием; для него он имел совершенно иной, особый смысл.

Плач постепенно стих; дольше всех рыдала жена. Чжоу Бо-тао с мокрым от недавних слез лицом шагал взад и вперед по комнате, не принимая участия в разговоре госпожи Чэнь, старой госпожи Чжоу, госпожи Чжоу и других, обсуждавших предстоящие похороны.

Началась суета; люди безостановочно входили и выходили; каждый делал свое дело. Чжоу-гуй был послан по родственникам с оповещением. Цзюе-синь руководил служанками, снимавшими полог, но старая госпожа Чжоу послала его за гробом. Он, не раздумывая, повиновался, словно это была его прямая обязанность. Выйдя, он не обратил внимания на багровое небо; до слуха его донеслось слово «пожар», но он даже не поинтересовался, где горит, и поспешно сел в паланкин.

Выбрав гроб, он снова вернулся в дом Чжоу. Всю дорогу он слышал, как носильщики толковали о пожаре, но несчастье в семье так занимало его мысли, что ему было не до этого. Как только его паланкин остановился у особняка Чжоу, он увидел подбегающего к нему Юань-чэна.

— Я вас давно жду, барин! — сообщил перепуганный слуга. — В торговых рядах сильный пожар. Нам недавно сообщили. Я поспешил сюда, а вы только что отправились за гробом.

Этот удар, словно громом поразил Цзюе-синя. Все смешалось в его голове. Он растерянно взглянул наверх: зарево занимало уже полнеба. В лицо ему пахнуло ветром. «Почему же пожар случился в этот день? Всё против меня! Это — конец!» — подумал он. Голова у него разламывалась, под ложечкой ныло.

— Ждите меня здесь, — приказал он носильщикам, — а я сейчас же отправлюсь в торговые ряды.

Когда он вошел в дом, госпожа Чжоу не дала ему раскрыть рта.

— Что делать, Цзюе-синь? — тревожно спрашивала она. — Торговые ряды горят! Ты пойдешь туда?

— Конечно, мама. Сейчас же отправлюсь. Мне больше, некогда заниматься Мэем, — с тревогой и болью тихо ответил Цзюе-синь. Затем, поговорив еще немного со старой госпожой Чжоу, он поспешно вышел, никем не провожаемый. Когда он проходил по внутреннему дворику, ему вдруг почудилось, что рядом с ним идет Мэй и что-то говорит ему. Волосы зашевелились у него на голове, и он в ужасе оглянулся по сторонам.

Он все время подгонял носильщиков, и они не бежали, а летели. В голове стояло одно слово — «пожар»; он видел только одно — зарево на небе. Ветер то и дело шевелил занавеси паланкина, забираясь внутрь. Дождя не предвиделось. Паланкин его несся прямо туда, где полыхало зарево. Люди бежали сзади, о чем-то переговариваясь. Цзюе-синь слышал, как передний носильщик пробормотал:

— И надо же было, чтоб как раз сегодня вечером подул ветер! Ведь как полыхает! Разве тут что спасешь? — Цзюе-синь еще больше встревожился; ему оставалось только молча молиться в надежде, что пожар не усилится.

Носильщики бежали по знакомой дороге. В обычное время по ночам эта улица была пустынной, а сейчас здесь было весьма оживленно. Множество людей, разговаривая, быстро шли в одном направлении. Паланкин постепенно приближался к месту пожара, и сердце Цзюе-синя билось все сильнее: он стремился как можно быстрее прибыть туда, но в то же время боялся увидеть там более ужасное, чем мог себе представить. Когда паланкин завернул за угол, Цзюе-синь уже мог, подняв голову, видеть пожар. Это была настоящая стена огня: языки пламени то и дело вырывались из бушующего моря огня, и искры, словно огненные птицы, носились тут и там. Эта картина убила все надежды Цзюе-синя; он страшно побледнел.

До него донесся шум голосов, хотя до горящего здания было еще три улицы. Зарево освещало прилегающую улицу, заполненную морем людских голов. Если бросить взгляд прямо — пламя казалось вечерней зарей, висевшей в небе, над темными крышами домов. Паланкин двигался все медленнее, носильщики стали сбиваться с ноги. Кто-то толкнул паланкин, сбоку кричали что-то оскорбительное.

— Паланкин не пройдет, поворачивайте назад, — приказал полицейский, загораживая дорогу.

— Но наш барин работает в конторе торговых рядов, — возразил передний носильщик.

— Смотри, сколько народу! А на улице вещи лежат. Разве вы пройдете? — твердил полицейский.

Поняв, что спорить бесполезно, Цзюе-синь приказал:

— Лао-ли, опустите паланкин. Я пойду пешком.

Носильщики послушно опустили паланкин посреди улицы; Цзюе-синь вышел и приказал отнести паланкин в сторону и ждать его, а сам поспешно направился к толпе.