Осел у ямы порока - [35]

– Извините Лев Васильевич, – неожиданно влез в воспоминания Кокоса москвич, – Вы же мне говорили, что слесарем на фабрике трудились.

– Был и на фабрике. Всякие кокосы со мной в жизни были. Где я только не был? Рассказать тебе Сергеевич, не поверишь. Что каменщик? Я плитку любую с закрытыми глазами положу и все по узору без всяких кокосов. Вот жалко показать не на чем. Вот жалко, а то показал бы, этому молодому кокосу, как работать надо. Эх, как нас учили, теперь разве так учат? Сам Сергеич посуди, какое теперь мастерство, так лабуда одна.

– Слышь, Кокос, кончай баланду травить, – строго прикрикнул Тодор, наконец, справившись с капризной пробкой. – Идите, вмажем малехо да дровничок обмоем чуть-чуть. Всякое дело обмыва требует. Не нами заведено, не нам и нарушать.

Кокос бросил свои воспоминания и резво прыгнул за стол. Я от портвейна отказался. Что-то на меня какое-то стеснение перед Сергеем Сергеивичем напало. Мужики, услышав отказ, подозрительно посмотрели на меня, но уговаривать не стали, а, пропустив по стакану, хитро мигнули хозяину.

– Вы Сергеич, наверное, с Андрюхой коньяку импортного хватили, потому и портвешком брезгуете? Как коньячок-то? Вот бы попробовать. Ух, хитрецы. Коньячку вмазали, а портвейн, дескать, не будем.

– Я-то на днях тоже коньяк пил, – опять ударился в воспоминания Кокос. – В Вожжино ходил, там, у дачника одного подхалтурил, ну и он плеснул мне полбанки. Хорошее питьё, ничего не скажу, но я бы всё равно после него от красноты не отказался бы. Значит, вы уже выпили?

На интенсивные покачивания головы дачника мужики погрозили пальцами, ехидно посмеялись и налили еще. Я ещё раз отказался и уж хотел двинуть к дому, но тут бросился мне в глаза нож, которым Тодор бутылку открывал. Нож мне показался очень знакомым. Я взял его в руки и понял, что это был мой ножик. Мой, лично мой ножичек. Ножик был совсем обыкновенный с перламутрово-розовой ручкой. Однако была на ноже одна примета особенная. Я отобрал этот ножик у одного салаги в армии, он им на сторожевой вышке чьё-то имя резал. Вот я и отобрал, чтоб он от караульной службы на разную ерунду не отвлекался. Отобрал, конечно, навсегда, ну чтоб наукой доброй стало. Учить ведь молодежь всегда надо, иначе она борзеть начинает. Так себе ножик, обыкновенный, но иногда пригодиться сможет. Потому я его в кармане всегда таскал. А приметой в моем ноже был никому не понятный узор на ручке. Это я его сделал, когда отобрал, на ручке свастика была. Не по душе она мне. Я как её увидел, деда вспомнил, уж очень он фашистов крепко ругал. Короче, я эту свастику в узор непонятный превратил. Так себе узорчик, но примета заметная. Где же я его потерял, ножичек-то свой? Карман, что ли худой? Я залез руками в карманы брюк, убедился их в целости и заподозрил Тодора в воровстве, но до конца эту тему не развить не успел. Вспомнил я вдруг, где нож потерял, даже не потерял, а точнее оставил. У Пашки я его оставил, как раз при нашей последней встрече. Точно там, в Пашином кабинете. Только как он у Тодора очутился?

– Тодор, – решил я сразу и напрямую выяснить затерзавший меня вопрос, – Ты, где этот нож взял?

– А тебе, чего? – расплылся в вопросительной улыбке новый владелец моего ножа. – Если понравился, я тебе его подарить могу. Мне для друга, Андрюха, ничего не жалко. Мы же все свои, деревенские. Ты, помладше меня, Кокос постарше, но мы свои, наши, деревенские копьёвские. Понравился тебе ножик – попроси, отдам. Хочешь рубаху, отдам рубаху. Только попроси, я для тебя всё сделаю. И для Кокоса сделаю. И Сергеича тоже уважаю, но рубахи ему не дам, не примет он рубахи моей, а если примет, то от жалости, а не от души, только мне жалость не нужна, я человек гордый. Понимаешь Андрюха, гордый я человек. Тебе про это всякий в деревне скажет. Любого спроси, как спросишь, так тебе и скажут.

– Ты, мне лучше сам скажи, откуда у тебя нож? – я, хотя и с трудом, вклинился в поток дружелюбных слов односельчанина. – Это же мой нож. Ты где его взял? Откуда у тебя мой нож?

– Ножичек мой, – покачал головой Тодор и хотел прикрыть эту свою собственность рукой. – Ты, мне здесь из себя прокурора не строй. Какое твое дело, где я ножик надыбал. Мой он и всё тут. Понял? Давно уже мой.

– Понял! – заорал я, отшвыривая руку Тодора и хватая нож со стола. – Ты знаешь, я этот нож Пашке оставил, Пашку убили! Нож у него остался! Понимаешь? Где ты его взял?!

Тодор вскочил с лавки, запнулся о её ножку и упал, но, быстро поднявшись, он отскочил в сторону, приняв там позу рассерженного троглодита, насмотревшегося китайских боевиков.

– Иди ко мне, – сипло шептал он, плавно делая перед собой призывающие движения рукой. – Иди салага, я тебя сейчас порву в клочья. Ты знаешь, на кого руку поднял? Всё – ты труп. Понял Кокос, как он на меня? За всю мою доброту и заботу. Салага, ты на матроса Северного флота руку поднял. Я таких сосунков пачками давил. Давил, давлю, и буду давить. Иди сюда, сейчас тебе табло бить буду. Салага заплеванная, иди сюда. Сосунок, молоко на губах не обсохло. Тебя еще в проекте не было, а я уже на катере Баренцево море бороздил. Спрашивать он с меня вздумал, по рукам бить, салага. Иди сюда.