Оседлай волну - [12]

Престон объяснил Айку, почему на выбранной им доске хорошо учиться.

— Смотри, какая она широкая. И зад у нее широкий. Это придает ей устойчивость. Такая доска не будет норовить долбануть тебя в бок, как прежняя.

— Ты, должно быть, много этим занимаешься, — сказал Айк.

— Да ни хрена. — Престон остановился и снова опустил на глаза темные очки. — Было дело, — сказал он, — но давно. Раньше я круглый год не вылезал с пирса. Никаких тебе утеплений, никаких костюмов. Только шикарный зимний прибой и человек эдак шесть парней. А сейчас тут не океан, а зоопарк. Каждый долбаный панк норовит выпендриться, будто тоже чего-то стоит.

Внезапно байкер развернулся и зашагал к мотоциклу. Он нажал на педаль, и мотор ожил.

— Так что насчет бензобака? — донесся его голос сквозь нарастающий рев мотора. — Когда ты его сделаешь? Я договорюсь, и Моррис даст тебе компрессор.

Айк пожал плечами.

— Когда захочешь.

Престон кивнул.

— Потом, — сказал он, и «Накл» рванул через подобие палисадника, разбитого перед «комнатами с видом на море». Из-под колес в разные стороны полетели комья земли и меленькие желтые цветочки. Айк смотрел, как ходят мускулы под тюремной татуировкой, как вздымает ветер бандану и играет на полированном металле солнце. Байкер скрылся из виду, но еще долго был слышен гул его мотоцикла. Айк взглянул на приземистые серенькие дома, пыльную траву, на пальмы, листья которых только-только начинали шевелиться от ветерка, дувшего с моря и пропахшего солью. Потом перевел взгляд на свою новую доску. Он опустился перед ней на колени, как делал Престон, потрогал пальцами закругленные края. В голову пришла дурацкая мысль, что по сравнению с той доской в этой чего-то не хватает. Та, первая, была узкая, строгая, эта — большая, овальная, как эскимо на палочке. И еще ему нравился символ — волна, превращающаяся в пламя, и надпись «Оседлай волну». Он не знал, что она могла бы означать, но слова запали в душу.

Глава седьмая

В первый раз сестра убежала из дома, когда ей было десять. Айка она взяла с собой. Эллен положила в коричневые бумажные пакеты кое-какую снедь, и рано утром они направились в ту сторону, где, по ее мнению, должен был находиться Сан-Франциско. Добрались они тогда до развалин стекольной фабрики на дальней окраине Кинг-Сити и ночь провели среди развалов песка и рифленой жести. Стояло лето, воздух был теплый. Всю ночь просидели они, глядя на небо. Эллен все время что-то рассказывала. Возвращаясь мыслями в ту ночь, он прежде всего вспоминал ее голос, как он смешивался с ветерком, долетевшим с солончаков и оставшимся сними до рассвета.

Утром очень скоро стало жарко. Они шли по обочине, и красная пыль волнами вздымалась над дорогой. Айк проголодался и устал. Он плелся за сестрой по шоссе, а асфальт был такой горячий, что жег сквозь подошвы. Воды все не было, и Айк даже обрадовался, когда услышал позади шум мотора и, обернувшись, увидел за рулем пикапа Гордона. Айк думал, что дядька будет ругаться, но тот не рассердился. Он только сказал, что уж теперь не будет мешать старухе задать им хорошую взбучку. Гордон даже разрешил Эллен сесть рядом с ним и дал ей немного порулить. Он сказал, что на стекольной фабрике по ночам ошивается полно бродяг и им чертовски повезло, что они ни на одного не напоролись. Айк помнил, как Эллен, чтобы из-за баранки видеть дорогу, изо всех сил тянула шею; помнил и то, как Гордон одной ручищей обнял ее за плечи, а другую положил ей на колено.

Через пять лет они убежали снова. Ночью сестра пришла в его комнату, и он сразу понял — что-то стряслось. Она все ходила из угла в угол, обхватив руками плечи, и ее пальцы так впились в предплечья, что даже костяшки побелели. Потом Эллен выключила свет и присела на кровать. Прошептала, что при свете сказать такое не может. Она была совсем рядом. Айк чувствовал, как дрожит ее тело. Эта дрожь больше походила на плачь, хотя он никогда не видел ее плачущей. Гордон, сказала она, пришел к ней в комнату пьяный и лапал ее. Айк весь похолодел, и его замутило. Он вспомнил тот день и мясистую руку Гордона на коленке Эллен. Сестре исполнилось уже почти пятнадцать, и на нее начали посматривать мужчины. Айк замечал, как они смотрели. Она была худощавая, почти как мальчишка, но ягодицы у нее были округлые, упругие. Когда Эллен надевала обтягивающие джинсы и ковбойские сапожки, которые купила сама на сэкономленные деньги, она становилась другой. Что-то особенное было в том, как покачивались на ходу ее бедра, как она встряхивала головой, откидывая назад густые черные волосы, как убирала их гребнями — точь-в-точь как когда-то делала ее мать.

У Гордона было две машины: старый «Понтиак» и грузовичок «Додж» с прицепом. Они взяли грузовик, потому что на нем Гордон учил Эллен водить. Только они выехали, как поднялся ветер, и скоро ничего не стало видно. Им пришлось заночевать неподалеку от стекольной фабрики, на окраине маленького городка, у самой границы солончаков. Спали в прицепе на старых матрасах. Грузовичок раскачивало ветром. Слышно было, как в борта ударяется песок. Они натянули на себя единственное одеяло и тесно прижались друг к другу, стараясь уберечься от холода. Руки Айка ощущали дрожь ее тела, он чувствовал на шее ее дыхание. Сестра шепотом спросила, не страшно ли ему. Он ответил, что нет. Эллен прижала его руку к своей груди, чтоб он почувствовал, как бьется ее сердце. «Стучит как бешеное», — сказала она. Ему показалось, что ее сердце — в самой его ладони. Через старую фланелевую рубашку он чувствовал ее грудь — округлую, твердую и мягкую одновременно, и кожу — горячую, слегка влажную, словно она была в лихорадке. Потом Айк чуть подвинул руку и нащупал жестковатый сосок. В темноте он видел очертания ее ботинок и лунный лучик на них. Вот ее лицо прижимается к его лицу, а пальцы переплетаются на затылке. Айк вдыхает аромат ее дыхания, и оно становится его дыханием. Он так любит ее. Он целует Эллен в лицо и в шею и все пытается найти губы. Но вдруг словно какая-то волна прошла по ее телу. «Нет, — проговорила она, отпрянув, — Айк, нам нельзя». Голос у нее был какой-то надломленный, такой он еще не слышал. Она отодвинулась и повернулась лицом к борту грузовичка. Айк ничего не сказал. Укрыл ее одеялом и сел рядом. Так он и просидел до самого рассвета, дрожа и вглядываясь в темноту снаружи.