Осажденный Севастополь - [65]

— Смотри, Бейтнер, — сказал Перов, — у них перед рядами скачут всадники, должно быть, начальство. Баранов! — крикнул он штуцерному (при этом батальоне были штуцерные). — Нельзя ли снять того, что на белом коне?

— Сейчас посмотрю, ваше благородие, — сказал штуцерный, взобравшийся на холм также из любопытства.

Штуцерные составляли привилегированное меньшинство, они стреляли из ружей, бивших на полторы тысячи шагов, и знали себе цену. Даже вид у них был более молодцеватый и независимый, чем у остальных солдат. Баранов считался одним из лучших стрелков в полку. Командир другой роты, бывший у подошвы холма, услышал слова Перова, прокричал тому же стрелку:

— Пожалуйста, Баранов, убей того, что на белом коне; наверное, он у них какой-нибудь начальник большой.

Баранов прицелился, выстрелил, и белый конь бежал уже один, влача на стремени седока.

— Молодец, Баранов, спасибо! — закричали офицеры, а вслед за ними и солдаты.

— Чарка водки за мной! — крикнул ротный командир.

— До белого коня сколько было шагов? — спросил Бейтнер.

— Во весь визир, ровно тысячу четыреста шагов, — отвечал Баранов, нисколько не сомневаясь в точности своих слов.

Весь неприятельский фронт, которому принадлежал убитый всадник, рассыпался в стрелки, не кончив построения. Неприятельские пули жужжали, все еще не задевая никого.

— Смотрите, господа, — сказал штабс-капитан Селихов стоявшим подле него двум молодым офицерам, — вот что-то упало подле меня, кажется, это пуля… Да, посмотрите, какой странной формы. Вот она: настоящий наперсток. Надо спросить наших артиллеристов: что это за диво? Неужели этими штуками думают стрелять в нас?

Один из офицеров, подобрав коническую пулю, так называемую пулю "Минье", вызвался перебежать к артиллеристам Кондратьева и узнать, что за новинка. Артиллерийские офицеры повертели пулю в руках и наконец решили, что, вероятно, это особые маленькие снаряды, наполняемые взрывчатым составом и предназначенные для того, чтобы взрывать патронные ящики.

Двое из офицеров даже стали рассуждать о траектории, описываемой подобным снарядом, и только удар неприятельского ядра, сваливший одну из наших лошадей, прекратил их спор.

Перов и Бейтнер все еще стояли на холме в виду неприятеля.

— Смотри, Бейтнер, — сказал Перов, — ведь наискось от нас стояла неприятельская батарея, пока я засмотрелся на Баранова, она куда-то исчезла, что за пропасть такая! Блестит всего одна пушка, других как не бывало.

— Это значит наводят орудия на нас, — ответил Бейтнер. — Жерлами глядят на нас они, оттого их не видно… Берегись, Перов! Опускайся!

Мелькнули огни, поднялся дымок, и о подошву холма шлепнулось несколько ядер.

— Мимо! — сказал Перов веселым голосом.

— Идем вниз! — крикнул Бейтнер. — Не спеши, а лучше припади к земле!

— Вижу, пустяки!

Бейтнер сам пополз и снова крикнул:

— Да опускайся же, черт возьми!

Вдруг послышался звук, как будто мешок упал на землю. Бейтнер оглянулся: Перов лежал, прильнув грудью к земле; одна его рука была отброшена в сторону. Бейтнер подполз к Перову, тронул его, поднял ему голову — тот был мертв. Розовые его щеки по-прежнему пылали, на губах играла застывшая улыбка. Весь правый бок был забрызган кровью.

Чувство самосохранения заставило Бейтнера поскорее сбежать вниз.

— Ребята, Перов убит, — сказал он.

Вся колонна, лежавшая на траве в шесть шеренг, встала на колени, шепча молитву и крестясь.

Впоследствии Бейтнер уверял, что Перов еще с утра имел предчувствие, что погибнет в бою. На рассвете, после того как неприятельские рожки и трубы мелодично проиграли зорю, а наши ответили им на это на барабанах "генерал-маршем", офицеры четвертого батальона Московского полка собрались потолковать, отчего не идут другие батальоны московцев. Перов все время молчал, но вдруг сказал:

— Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.

— Что так? Трусите? — спросил его кто-то.

— Таких вещей не говорят, — запальчиво ответил Перов. — И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.

— Да я только пошутил, — оправдывался товарищ.

— Расскажите, что с вами? — спросил другой офицер.

— Тяжелый сон снился… Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило…

— Расскажите, расскажите, — пристали офицеры.

— Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.

У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.

— Что с вами, господа? — спросил он, видя мрачные лица товарищей.

— Да вот, скуку нагнал, — сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова. — И себя, и других расстраивает.

Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.

— Не сокрушайся, — сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку. — Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!

— Верю, — сказал Перов. — Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!