Осада Монтобана - [2]

Человеком, которого победоносное сопротивление Монтобана погружало в глубокое отчаяние, был коннетабль, герцог Альбер де Люинь, могущественный фаворит короля Французского и Наваррского. Именно он посоветовал сыну великого Генриха предпринять эту кампанию и сам же принял над ней начальство. Герцог хорошо знал своего государя и двор, и ему не могло не быть известно, что тайные враги коннетабля только и ждут его явной неудачи, чтобы начать открыто действовать против.

Надо было во что бы то ни стало заставить Монтобан открыть свои ворота Людовику, чтобы ворота Лувра не закрылись для первого министра.

В главной зале небольшого замка Нанкрей, находившегося на половине дороги от Корборье до Монтобана, за пол-лье от осаждённого города, три человека разговаривали с большим воодушевлением. Старший из троих скрывал свои пятьдесят лет под белилами, румянами и нарядами. Его взбитые волосы, завитые усы, подведённые брови были натурального чёрного цвета, а щёки имели слишком яркий румянец. Хотя на нём был полковничий мундир, его атласные панталоны изумрудного цвета, рукава и даже сапоги были украшены кружевами, как и большой гипюрный воротник. Всё это скорее приличествовало бы молодому щёголю, нежели старому полководцу. В качестве последней характерной подробности в ушах его висели жемчужные серьги — дань странной моде двора Генриха III.

Граф Филипп-Франсуа де Трем, полковник королевской армии, начал свою карьеру при последнем Валуа и сохранил неизгладимый отпечаток тех времён — смесь преувеличенной любезности и свирепой смелости, обнаруживавшиеся в саркастических складках рта и линиях у висков.

Из двух собеседников графа де Трема тот, что казался старше, был тем не менее годом моложе другого. Это был знатный дворянин, что показывала его надменная и гордая внешность. Однако эта гордость и надменность не исключали некоторой гибкости в обращении и даже наружного смирения.

Этот человек был среднего роста, имел проницательные глаза, широкий лоб, длинное и худощавое лицо, ещё казавшееся длиннее от бороды, уже поседевшей, как и его вздёрнутые кверху усы. Длинный коричневый плащ, откинутый на плечи, обнаруживал колет и большие сапоги из буйволовой кожи со шпорами.

Но два предмета составляли контраст с его воинственной наружностью: золотой крест, довольно большой, на широкой фиолетовой ленте и лысина, так правильно обрисованная в центре его шелковистых волос и, несомненно, являвшаяся тонзурой.

Господин этот был не кто иной, как Жан Арман дю Плесси, епископ Люсонский, который скоро должен был сделаться знаменитым кардиналом Ришелье.

Третий собеседник, высокий и стройный, имел врождённое изящество, не уменьшаемое его тёмным, очень простым костюмом и суровостью осанки. Хотя ему шёл тридцать восьмой год, на вид не было и тридцати, однако светло-русая борода, подстриженная по моде, введённой Генрихом IV, отчасти скрывала юношескую свежесть его прекрасного лица. Большие тёмно-голубые глаза выражали благородство и доброту, но вертикальная складка посередине высокого лба придавала энергичности его благородной и спокойной физиономии. Так же как и его собеседники, он был в перчатках и сапогах со шпорами.

Этого дворянина звали Гастон-Луи-Рене де Нанкрей и замок, в котором мы его находим, составлял его наследственную собственность.

— Итак, — говорил граф де Трем с некоторой досадой, — маркиз де ла Форс допускает только месье де Люсона посредником между ним и королём?

— Друг мой, — отвечал кротко кавалер Рене, — не обижайтесь на это решение Монтобанского губернатора. Я его оставил вчера вовсе не расположенным к сделке, придуманной герцогом де Люинем. Сегодняшнее свидание должно решить, примет он или отвергнет королевские предложения. В последнем случае недовольства, утихшие с тех пор, как вы уговорили меня вмешаться в эту братоубийственную войну, немедленно возобновятся...

— Понимаю, — перебил с насмешкой граф де Трем. — Для такого щекотливого дела должны предпочитать такому пылкому воину, как я, такого искусного дипломата, как месье де Люсон.

Арман дю Плесси неприметно нахмурил брови, но, однако, поклонился, делая вид, будто любезно принимает этот колкий намёк. Де Нанкрей в своей врождённой прямоте не подозревал о тайной неприязни, существовавшей между этими двумя людьми, занимавшимися одним общим делом.

— Дай бог, — сказал он, — чтобы его преосвященство успел, как всегда, там, где дело идёт о мире, помешать отечеству, разделённому на два лагеря, продолжать борьбу, достойную Этеокла и Полиника... те, по крайней мере, не были христианами, за которых выдают себя обе партии... забывая, что они французы.

Ришелье дружески пожал руку кавалеру.

— Хорошо, если бы каждый в нашем французском дворянстве думал так, как вы, — сказал он звучным голосом, в котором уже слышался повелительный тон. — Впрочем, еретики иногда бывают лучшими французами, чем католики, примером служит кавалер де Нанкрей, который сохранил нейтралитет, хотя он гугенот и не захотел запереться в Монтобане с маркизом де ла Форсом. Ваше доблестное поведение, кавалер, доставило вам уважение и дружбу обеих партий.