Когда Шевчук вернулся в издательство, рабочий день уже закончился. Большинство кабинетов опустело, люди разошлись. Только в компьютерской и наверху у Пашкевича все еще горел свет. Компьютерская работала в три смены, до полуночи, ну а Андрей, как правило, засиживался на работе допоздна.
Шевчук отомкнул свой кабинет, разделся. Сел, уперся локтями в стол, сцепил пальцы, положил на них голову и оцепенел. Пусто было на душе, и в голове пусто, все, что следовало обдумать и решить, он уже обдумал и решил. Оставалось лишь одно — довести задуманное до конца. Но именно теперь он почувствовал, что решительность оставляет его. Предстояло убить человека. Друга, ставшего врагом. В мыслях это было легко и просто: подложил таблетку и — прости, прощай. Сейчас его охватило смятение. Ну да, никто не узнает. Никто, кроме Колосенка и меня. Колосенок не в счет, он и впрямь будет молчать, но куда деваться от этого знания мне? Конечно, Андрей сам виноват, что все так получилось. Это он, сволочь, сделал меня убийцей, он! Он загнал меня в угол, а ведь известно, что даже крыса, загнанная в угол, становится опасной. Крыса…
В конце коридора, возле винтовой лестницы на второй этаж, послышались голоса Пашкевича и его шофера и телохранителя Виктора Стрижака. Шевчук поднял голову. Он знал, что шеф обязательно заглянет, и не хотел, чтобы тот застал его в нелепой позе роденовского мыслителя. И Андрей, конечно же, зашел. Поджарый, спортивный, ничуть не располневший в свои сорок восемь, в модном черном кашемировом пальто с легкомысленным белым шарфиком, без шапки. Редкие белесые волосы расчесаны на косой пробор, чтобы прикрыть уже обозначившуюся на макушке плешь, лицо узкое, острое, как у хорька, голубые, словно замороженные, глаза. Было в его облике что–то жесткое, хищное, какая–то постоянная бульдожья готовность вцепиться собеседнику в горло. Перебивая застоявшийся кислый запах табака, кабинет наполнил аромат дорогого французского одеколона.
— Ты еще здесь? — удивился Пашкевич. — Я недавно звонил, никто не ответил.
— Ходил в магазин за сигаретами. Присядь на минутку, есть разговор.
Пашкевич положил свой портфельчик на стол.
— Только покороче, меня дома ждут. Слушай, а может, ты все–таки подскочишь к нам? С зятем своим встретишься, с Вероникой. И Лариса будет рада.
Шевчук побледнел. Пашкевич прекрасно знал, что он ненавидит своего зятя, банкира Некрашевича, и не поддерживает с ним никаких отношений, это приглашение было еще одной попыткой унизить его. Хотел ответить резкостью, но сдержался: теперь это уже неважно.
— Извини, не могу. Рита и так целые дни одна. А Ларису я поздравил по телефону, она на меня не обидится.
— Кстати, как Рита?
— Неважно.
— Два года прошло… Подлая это штука — инсульт.
— Да уж… — Шевчук придвинул к себе толстую папку, продолжать разговор о Ритиной болезни ему не хотелось. — Я тебе как–то говорил… Прислали книгу, перевод с английского, автор американец. Кто такой, неизвестно. На обложке вместо фамилии — Аноним. Какой–то псих держит у себя в подвале на цепи семь женщин и развлекается с ними. Жуткая порнуха, садизм, садомазохизм. Покруче «Эммануэли». Ума не приложу, что с этим делать. И съесть гадко, и выбросить жалко.
— Каким тиражом это можно было бы издать?
— При небольших затратах на рекламу — фантастическим. Любителей подобного чтива у нас хватает. Думаю, за пару месяцев тысяч пятьсот — семьсот размели бы.
— И никаких авторских прав, — мечтательно вздохнул Пашкевич — литературные агентства по защите авторских прав в последнее время здорово попортили ему печень. — Какие права у анонима? А?
— Да шут с ними, с правами, я не об этом. Понимаешь, год–другой назад я бы даже не задумывался. Редакционные расходы мизерные, прибыль сумасшедшая…
— Тогда чего ж мудрить?
— Ну, во–первых, ты сам запретил нам принимать без тебя решения по спорным книгам. А эта книга — спорная. Россия приняла закон о порнографии, ты же знаешь. Да и наши вой поднимут. А у нас уже одно предупреждение есть. Как бы лицензию не забрали.
— Лицензия — не проблема, будет другая. А вот если подведут под закон… — Пашкевич побарабанил пальцами по столу. Ногти у него были ухоженные, покрытые бесцветным лаком; видно, над ними совсем недавно потрудилась маникюрша. — Если подведут под закон, тогда всю прибыль сожрут налоги. М–да–а…
В приоткрытой двери показалась голова Стрижака в норковой ушанке. На коричневом меху ярко поблескивали снежинки.
— Андрей Иванович, кончайте базарить, а! Второй раз машину грею. Цветы замерзнут. Лариса Владимировна нам обоим головы оторвет.
Пашкевич встал.
— Ладно, занеси распечатку мне, как–нибудь полистаю, тогда и поговорим. Запасной ключ от кабинета в приемной, в нижнем ящике Людиного стола.
— Как–нибудь — не получится, это надо решить в ближайшие день–два, иначе переводчик заберет ее и передаст в другое издательство. Кстати, у тебя уже давно без движения лежит оригинал–макет романа Энни Уокер «Утренняя звезда». Конечно, ты почти месяц пробыл в Америке, но мог же посмотреть до отъезда. Мы подобрали семь ее книг, все долицензионные, а работу начать не можем. Завтра кто–нибудь нас обставит — и ты же первый сдерешь с нас шкуру. Ты нам не доверяешь, Андрей, вот в чем беда, своей домработнице ты доверяешь больше, чем мне и Грише. Это твое дело, но в таком случае заставь ее, черт возьми, шевелиться.