Орудия в чехлах - [9]

Наверху, над мачтой, вращается плоская, изогнутая дугой, будто готовая захватить в объятия огромные просторы, антенна радиолокатора. Повторяя её движение, здесь, внизу, по бледному, цветом напоминающему морскую поверхность во время пасмурного дня кругу-экрану, бежит тонкая ярко-голубая горящая ниточка. Вот она встрескивает, в одном месте как бы вспыхивает желтоватым широким огоньком и оставляет этот огонёк на засветившейся поверхности экрана. Это береговой холм. Вот снова треск, снова желтовато-зелёное пятнышко, снова, снова — и береговая линия со всеми её изгибами, с прибрежными островами, с каким-то корабликом, идущим вдоль неё, вырисовывается на тёмном экране цепью желтовато-зелёных пятен, то более, то менее ярких. А ниточка, горящая голубым огнём, бежит уже дальше по кругу. Словно рука, внимательная, чуткая, ощупывает каждый сантиметр морских просторов.

Все более и более уползают желтовато-зелёные пятна за ободок экрана; катится кверху, все более и более сужаясь, линия берега. Земля Родины уходит назад. Вот вспыхивает ярко-жёлтою точкой последний из островов, что раскиданы вдоль берега. Вспыхивает и уползает под ободок. И вот уже поверхность всего экрана — серовато-тёмная, чуть-чуть с голубизной, как море наступающего дня.

На мостике тихо. На мостике ждут.

У правого борта, впереди прокладочного столика, около которого, иногда проводя корабль через узкость или другое опасное для плавания место, работает штурман, сейчас стоит адмирал. Положив руку на бортовую стенку, ограждающую мостик, он смотрит… не вдаль. Нет, он смотрит на игру воды около носа корабля. Ему не виден форштевень, и только «усы» — невысокие вспененные волны, которые тем выше и круче идут от скул корабельного корпуса, чем больше узлов развивает корабль, — кажется, поглотили все внимание, все думы адмирала. Он смотрит на эти вспененные волны, он не отрывает взгляда от них, но… вряд ли он видит их сейчас. Все мысли его сейчас там, около того судна, с борта которого получена неожиданная и необычная телеграмма. Необычная, да. Уж, кажется, в жизни все испытано, все пережито, и трудно назвать что-нибудь необычным. Но всё-таки… Да нет, что необычного! Это все то же.

Продолжение. Одно событие длинного ряда. В этом ряду: подводная лодка, неизвестная подводная лодка в нашем проливе. В мирные дни. И нужно отдать команду бомбить… Или… Или когда доносят: в перестрелке с группой диверсантов убит матрос с поста СНИС. Разве это не тот же ряд? И всё-таки… Нет, это уже не испытание нервов. Это уже не то, когда чувствуешь, как щупают твою душу и спрашивают — ну, как вы, господа русские? Может быть, на чем-нибудь сорвётесь? Может быть, оступитесь? Может быть, нервы ваши не выдержат и вы сделаете какую-нибудь глупость?

Нет, господа! Господа иностранные! Мы глупостей делать не будем. Но уж коли на то пошло!..

Эсминцы шли. Стремительные и напряжённые, оставляя за кормою широкую полосу кипящей воды.

А в башне тихо. Так тихо, как между двумя залпами, когда первый отгремел, орудия снова заряжены, но ревуны ещё молчат и молчание их затягивается.

Андрей смотрит на экраны наводки. «А зря Иван не познакомился с Женей. Она бы ему понравилась. Да она и так ему понравилась. Он всё-таки непонятный. Сначала испортил своими шуточками все утро, привязался и привязался — „покажи свою любовь“. А как подошли к тому месту, где ждала Женя… Она пришла раньше. Стояла такая печальная и немножко сердитая. А я из-за этих дурацких шуточек опоздал. Но Ванька… Он выглянул из-за кустика. Он иногда совсем как парнишка, а уж скоро двадцать пять стукнет. Он выглянул, взглянул на неё и даже крякнул: ого! И больше ни слова… А потом… Ему не хотелось расставаться так скоро. Нет, не хотелось. Это теперь я чувствую ясно. Он держал мою руку, он, как девичью, держал мою руку. И голос его стал сразу другим. Хоть он и говорил по-прежнему грубо… Где он теперь?»

— Сегодня все какие-то непроспавшиеся, — сказал командир орудия старшина первой статьи Быков.

Он стоял, положив руку на рычаг замка.

— Кто-нибудь пошутил бы, что ли!

Но голос его, звучавший в этой тишине неестественно, не был подхвачен и умолк.

В это время на мостике сигнальщик, наблюдавший за морем, прокричал:

— Курсовой тридцать три! Предмет!

Это не был предмет. На пологих широких волнах мёртвой зыби покачивалось вспомогательное судно «Ратник». И, может быть, это покачивание совсем не было бы заметно, если бы вода проходила вдоль борта, ласковая, похлопывая, поглаживая его деревянную обшивку. Но она плескалась в пробоине. В чёрной пробоине под полубаком. Серо-голубоватая, светлая, она, накатываясь на корабль, вливаясь в рваную его рану, становилась тёмной и угрожающе поблёскивала.

Расщеплённые концы брусьев обшивки торчали вокруг пробоины. Казалось, что кто-то запертый в носовом отсеке вдруг захотел вырваться на свободу и, разъярённый, выломав плечом борт, вывалился наружу. С полубака матросы «Ратника» спускали широкую полосу брезента — подводили под пробоину пластырь.

— Пусть доложат коротко, как было дело! — приказал адмирал.

Его приказ старший помощник командира эсминца прокричал в мегафон.