Орудия в чехлах - [2]

Брат схватил его сзади за шею и хотел пригнуть к земле, но тот вырвался.

— Тихо ты! — И, видя, что младший сделал шаг, чтобы выйти из-за куста, схватил его за руку. — Погоди. — С лица его начала исчезать улыбка. — Я с тобой не пойду. Не буду мешать, В другой раз… Давай. — Он протянул свою руку, взял руку брата, положил её в свои ладони. — Счастливо… Наверное, увидимся не скоро. Брат повернулся к нему. Повернулся резко.

— Что, в море? — Голос его чуть дрогнул. — Надолго?

Старшина не ответил, отвернулся и крепко пожал своими сухими мозолистыми ладонями длинные красивые пальцы брата. Он любил эти пальцы. Ещё с тех далёких годов любил, когда с братишкой приходилось играть в ладушки, в козу — в самые первые детские игры.

— Ну, давай. Бывай… — Снял бескозырку, обмахнулся ей. — А духота какая. А!

Младший опустил руки. И лицо его, минуту назад гордое, даже немножко надменное, стало растерянным, виноватым. Он почувствовал вдруг, что сегодняшняя грубоватость брата не та, обычная, добродушная и знакомая, к которой он уже привык. Нет, сегодняшняя… Как он не мог понять…

— Иван, — сказал он тихо и взял старшего за рукав форменки. — Ты бы не уходил. Слушай, пойдём с нами. Пойдём вместе купаться.

— Ну ладно, ладно. — Старшина отодвинулся в сторону. — Зачем вместе? Вам вдвоём веселее будет. Ты давай. Торопись, выгребай туда. А то, смотри, твоя сбежит. — Он замолк, вглядываясь в редкую зелень куста. — А всё-таки хорошая девочка.

— Погоди. — Младший ещё крепче захватил пальцами рукав форменки.

— Ну ладно, ладно. — Грубоватым движением старший высвободил рукав из пальцев брата. — В другой раз. А я пойду, где-нибудь пивка раздобуду. Ты давай… Давай, Андрейка.

Он глубоко надвинул бескозырку, будто навстречу дул сильный ветер, и зашагал прочь.

2

Порт прятался среди невысоких скалистых холмов. Их голые вершины поднимались над тесными кварталами домов, а на востоке уходили куда-то в сторону, и там город разбегался улицами по-деревенски просторными, зеленевшими придорожной травой и садами.

Солнце клонилось к закату. Оно висело над холмистой грядой, теснившей город с запада. Дома и портовые склады у самой подошвы сливались с тёмным фоном каменной громады, пропадали в темноте. И только окна домов, отражая светлую гладь бухты, светились и сверкали, как будто через них и сквозь каменную толщу виделось западное небо.

Андрей вышел из кубрика, поднялся наверх, прошёл к носовой орудийной башне, своей родной башне, где около правого орудия его боевое место, и, прислонившись коленями к волнолому — невысокой стальной полосе, полукругом ограждавшей низ орудийной установки от ударов волн, — стал просто смотреть на море, воздух и город.

На левой стороне бухты, около высокого большого здания ледника, белого, многооконного, сейчас ярко освещённого вечерним солнцем, тесно сгрудились рыбацкие суда: лес мачт, труб, надстроек — будто один большой плавучий завод. Глаз не сразу улавливал чёткий порядок, царивший в порту, и казалось, что это скопище кораблей было разбросано около пакгаузов, под кранами, под угольной эстакадой случайно. И только военные корабли, стоявшие прямо против выхода из бухты и словно нацеленные на этот выход, выделялись стройным широким рядом труб, мачт, радиолокационных антенн. Эсминец, на котором служил Андрей, стоял крайним в этом широком ряду.

В нескольких метрах слева начинался гражданский причал. К нему подходили морские трамваи, из которых торопливой толпой вываливал народ, спешивший на вечернюю смену, в театры, парки. Гражданский причал жил шумно и суетливо. Военному глазу, привыкшему к идеальной чёткости, к строгому порядку во всём, казалось, например, очень плохим и безалаберным, что плакат, начинавшийся словами «Мы стоим за мир» и висевший над воротами этого причала, выглядел блеклым и даже нижний угол полотнища, сорванный с гвоздя во время шторма, так и не бил прибит и полоскался на ветру.

— «Гагара» выползла, — сказал вдруг кто-то рядом с Андреем, и он разом забыл про причал, про все другое и даже про то, что через несколько минут ему нужно сменить товарища на ютовом посту.

«Гагарой» матросы прозвали корабль, на котором служил брат Андрея. Судёнышко это, может быть, и не напоминало гагару, но вид имело очень неказистый. Высокий короткий полубак — надстройка над палубой в носовой части, потом низко, над самой водой, шла средняя часть корабля. Если бы не фальшборта, ограждавшие здесь палубу, то самая малая волна гуляла бы и перехлёстывала через судно. А потом сразу высокие, в три этажа, надстройки: нижняя — каюты, выше — ходовая рубка, ещё выше — мостик, полуобнесенный высокой, в человеческий рост, стальной стенкой и спереди полуприкрытый козырьком. За надстройками на уровне кают — широкая площадка, на которой крепились шлюпки и ближе к корме стояли две мелкокалиберные полуавтоматические пушки. Эти пушки, составлявшие главный калибр вспомогательного судна (на полубаке стояли ещё три пулемёта), вызывали всегда ухмылки и шуточки матросов с эсминцев и других кораблей.

И сейчас, увидев «гагару», собравшиеся на полубаке, а среди них большинство оказалось башенных комендоров, принялись изощряться в остротах насчёт «морской» артиллерии «быстроходного судна».