Орлята - [59]

— Девушки, что мы будем делать?

Мунира вспомнила отца и Галима, которые, может быть, уже воюют, и пожалела, что не успела стать врачом. Таня горевала, что маловато еще у нее прыжков с парашютом. Но все-таки она уже может прыгать. Хаджар считала, что сможет оказать первую помощь раненым. У нее есть значок ГСО, и она хорошо сдала военное дело.

— Что нам делать, ясно, — сказал за всех Ильяс. — Будем бить врага. А сейчас надо идти по своим организациям — в партийные и комсомольские комитеты.

— И просить, чтобы немедленно отправили на фронт, — сказала Ляля.

Проходили дни, недели, месяцы, а подруги все еще были в Казани, в далеком тылу.

Подруги истоптали много порогов. Были в районном и областном комитетах комсомола, в военкоматах. Таких, как они, требовавших отправить их немедленно на фронт, было тысячи. Поэтому и в райкомах, и в обкоме, и в военкоматах заявления, правда, от них принимали, но советовали запастись терпением. Ненадолго все трое — Мунира, Ляля и Хаджар — по указанию райкома поехали в деревню помочь колхозникам убрать урожай. Попали они в разные колхозы, так как состояли в разных организациях.

Мунира впервые по-настоящему узнала колхозную жизнь и колхозников. Какой трудолюбивый народ! Какой богатый урожай вырастили они! Как умели переносить страшное горе!

Мунире предложили работу в медпункте, но она отказалась и наравне с другими работала в поле, потом на току — подавала снопы в молотилку. Зубчатый стальной барабан за день пожирал их так много, что к концу дня Мунира еле поднимала руки.

— Джаным, отдохни немного, — скажет иная заботливая колхозница.

И Мунира тут же, на току, валится на свежую солому и засыпает так крепко, что нипочем ей рев молотилки и шум оживленной многоголосицы.

В город она вернулась уже глубокой осенью. И сразу побежала к Ляле и Хаджар. Обе были дома. Хаджар приехала дня два-три назад. Ляля вернулась только что, не успела даже переодеться с дороги. Они торопливо поделились новостями и договорились с завтрашнего же дня опять начать свои атаки на военкоматы и райкомы, Действительно, сколько можно терпеть?

— Так совсем могут забыть о нас, — сказала Ляля.

Назавтра, часоз в десять утра, они уже были в областном комитете комсомола. Им пришлось долго ждать — шло совещание. Худощавый, в военной гимнастерке секретарь обкома был с ними очень внимателен. Правда, беседу прерывали частые телефонные звонки. Порой он брал сразу две трубки. Но и во время этих пауз глаза не отрываясь смотрели на притихших девушек с таким выражением, будто он и сочувствовал желанию девушек и в то же время сожалел, что не может помочь им.

Как только прекращались телефонные звонки, секретарь возобновлял прерванный разговор, стараясь убедить их, что страна не только воюет, но и продолжает строительство коммунизма; что хотя наше положение на фронтах еше и трудновато, но победа, безусловно, будет за нами. И тогда нужны будут специалисты во всех областях науки и искусства. Он хорошо понимает благородный порыв девушек, но было бы неправильно жить только сегодняшним днем, надо заглядывать и в будущее. И он советовал девушкам продолжать учебу, А заявления пусть пока останутся у него. В случае чего. он будет иметь их в виду.

Девушки вышли из обкома приунывшие.

Ляля переводила полные вопрошающего недоумения глаза то на Муниру, то на Хаджар. Вот и опять они уходят ни с чем! Нет, она недовольна собой. И ими тоже. Правда, у них иное положение: одна учится на доктора, другая — на химика. А балетная школа… нет, она сейчас совершенно ни к чему. Это не значит, что она отказывается от искусства, но в данную минуту ее душа не здесь… И она уйдет на фронт во что бы то ни стало. Решила ехать, — значит, надо ехать, и как можно скорее.

— Нет! Как бы меня ни уговаривали, я не могу изображать лебедя или бабочку, когда люди проливают кровь. Как я завидую Ильясу! Я встретила его позавчера, он шел в военкомат с повесткой.

— Что же поделаешь! — попробовала успокоить ее Мунира, — Секретарю обкома виднее, кого послать в первую очередь.

— Не утешай, пожалуйста, — нетерпеливо оборвала ее Ляля. — От этого мне легче не станет.

Хаджар не вступала в разговор. Она была грустна. Сегодняшний день принес ей одни огорчения. Сейчас — отказ, полученный в обкоме, а утром, спозаранку, за ней приходил отец. Начал с уговоров, а потом стал требовать, чтобы Хаджар вернулась домой. Хаджар наотрез отказалась, но с ее мягким характером это стоило ей огромных душевных сил. Она не могла без боли и дрожи вспомнить шипение отца, вполголоса — чтобы не услышала Валентина Андреевна — сыпавшего на ее голову проклятия.

Девушки шагали по тротуарам кремля. Шуршали под ногами опавшие листья. Тенистые летом, деревья были сейчас почти голыми.

Кремлевские часы пробили четыре. В ночной тишине и ранними утрами мелодичный бой их был слышен далеко, но днем он тонул в уличном шуме.

Казанский кремль! Окруженный белокаменной стрельчатой стеной, в которой чернеют узкие бойницы, с многочисленными остроконечными сторожевыми башнями, как хорошо стоит он — на высокой горе, на крутом берегу Казанки. В очень ясные дни, когда его видно за двадцать — тридцать километров, девушки ходили любоваться с башни Сююмбеки своим родным городом, вольготно расположившимся в огромной котловине. На фоне светлого неба четко вырисовываются контуры заводских труб, там, дальше, с величавой степенностью проплывают волжские пароходы, а за Волгой в сизом тумане тонут Услонские горы. Перед самым кремлем, на просторном болотистом лугу, весной щедро заливаемом разгулявшейся Волгой, стоит похожий на усеченную пирамиду памятник русским воинам, павшим при взятии Казани и присоединении ее к России. А дальше — дамбы, асфальтированные дороги, ведущие в Новую Казань…