Орлята - [3]

Мунира взглянула на ручные часики.

— Больше я не могу ждать. Опаздываю на пионерский сбор.

Муниру никто не удерживал. Она пробежала лестницу быстрыми шелестящими шажками с дробным перестуком каблучков на площадках и вдруг увидела Галима. Он что-то напевал вполголоса, держа портфель с подчеркнутым шиком — за самый угол.

— Галим! — вырвалось у нее.

Урманов взглянул на девушку чересчур веселыми, озорно посверкивающими, широко расставленными карими глазами.

— Почему ты не явился на репетицию? — спросила она холодно.

— Как это не явился? Уж не принимаешь ли ты меня за тень отца Гамлета? — беспечно пошутил Галим.

На его смуглом подвижном лице скользнула еще больше раздражившая Муниру улыбка нескрываемого довольства собственным остроумным замечанием.

— Балагурством ты нс отделаешься. Разве ты не знал, когда мы условились собраться?

— Значит, были дела поважнее.

— Это не по-комсомольски, Галим! Ты совершенно не желаешь считаться с коллективом…

— У меня нет никакого желания выслушивать твои нотации, — заносчиво прервал юноша Муниру.

Кто, собственно, дал ей право так разговаривать с ним? Как-никак он, Урманов, единственный победитель московского мастера, давшего на прощанье сеанс одновременной игры на двадцати досках. Он провел в сегодняшней партии такую сильную и оригинальную комбинацию ферзем, что после тридцатого хода приезжий сдался.

«О, вы далеко пойдете, юноша!» — сказал мастер, пожимая Урманову руку. И Галим почувствовал себя поднятым на недосягаемую высоту, откуда и взирал сейчас на побледневшую от обиды Муниру.

«Проглотить обиду — все равно что проглотить гору», И Мунира тяжело задышала.

— Мальчишка!.. Мы поставим о тебе вопрос на комитете, — выпалила она и, почувствовав, что сгоряча взяла на себя слишком много, бегом пустилась обратно.

Урманов устремился было за девушкой, но на площадке третьего этажа внезапно замер. В самом центре номера свежей стенной газеты красовался он, Галим, в виде изогнувшегося вопросительным знаком шахматного коня. Крупной вязью под рисуйком было выведено: «Так вот где таилась погибель моя!»

Стиснув до боли кулаки, стоял Галим перед карикатурой, колючкой впившейся ему в душу. Впервые он был выставлен на осмеяние. Чувство превосходства, которым он только что сладко тешился, улетучилось, как дым. Теряя власть над собой, он зашептал:

— Ах, так! Хорошо же! Вы еще пожалеете об этом… еще попросите меня… — и, словно кто гнался за ним, бросился вон из школы.

Хафиз Гайнуллин шел прямо по мостовой. В этот тихий зимний вечер, под низким белесо-серым небом, освещенные улицы выглядели особенно уютно, мягче обычного гудели автомобильные сигналы, мелодичней позванивали трамваи. Чтобы развеять смуту на душе после сегодняшнего провала репетиции, Хафиз, любивший много ходить, дал хорошего крюку, прежде чем оказался на правой стороне занесенного снегом Кабана[1].

Хафиз был частым гостем в скромной, выходившей окнами на озеро квартире Урмановых. Знакомые места! Как любили они с Галимом гонять голубей вот на этом дворе, носясь по крышам дровяных сараев. Клетки до сих пор еще стоят на старом месте. Всегда аккуратно закрытая на железную цепь — чтобы ветер не сорвал — калитка, темная лестница, кнопка самодельного электрического звонка, который они мастерили еще восьмиклассниками, — все здесь хорошо знакомо Хафизу с детских лет.

Дверь открыла мать Галима, тихая женщина с мягким, усталым лицом.

— Здравствуйте, Саджида-апа. Галим дома?

— Дома, дома, Хафиз-улым, только не в себе он что-то. Нездоровится, что ли. Спрашивала — не признается.

Услышав голос Хафиза, лежавший на кровати лицом к стене Галим медленно, нехотя поднялся.

«Какой он отчужденный», — подумал Хафиз, сразу заметив и растрепанную прядь еолос на бугристом лбу, и запавшие щеки, и набежавшие на широкое переносье морщинки, и то, как помрачнели большие, обычно пытливо-пристальные глаза друга.

— Пришел на комитет вызывать?

Хафиз мирно улыбнулся:

— Можно присесть? — Садясь, он подвинуль стул и Галиму. — Ну, как прошла партия? — спросил он, будто ничего не произошло.

Но Галиму показалось, что Хафиз издевается.

— Это мое личное дело.

— С каких это пор у тебя завелись личные дела? — как можно мягче продолжал Хафиз.

Не поднимая глаз, Галим машинально взял со стола костяную ручку. Она хрустнула у него в руках.

— Ручка сломалась — не беда, купишь новую. А вот если старая дружба расколется, чем ее заменишь? — произнес Хафиз возможно спокойнее, чтобы не уязвить самолюбия Галима назидательностью тона.

Но друг его, не понимая, что допускает одну ошибку за другой, ответил упрямым молчанием.

Хафиз поднялся. Галим тоже. Оба одинакового роста, они стояли так близко, что каждый ощущал горячее дыхание другого.

Вдруг Хафиз обнял приятеля.

— Галим, ведь мы же друзья! Скажи, почему ты такой… — он замолк, не найдя подходящего слова.

Галим передернул плечами, стряхивая руку Хафиза.

— Нечего мне говорить.

— Ну, тогда я скажу. Репетиция, которую ты сорвал, перенесена на завтра… после уроков. Учти! — перешел Хафиз на официальный тон. — Говорю тебе это как комсорг.

И, не дожидаясь ответа, вышел.

2

Вожатые вручали сегодня красные галстуки вновь принятым пионерам. Первой Мунира Ильдарская завязала галстук девочке с васильково-синими, жадно открытыми глазами. Третьеклассница неотрывно следила за движениями вожатой, словно хотела навсегда запечатлеть малейшие подробности этой минуты. И сейчас, одна в квартире, Мунира невольно улыбалась, вспоминая вбирающий, радостно-смущенный взгляд девочки.