Свет луны, отражаясь от мраморных колонн портика, поддерживающего крышу перистиля, чуть приглушал сияние звезд. Киаксар любил смотреть на звезды, они притягивали и пугали одновременно, равнодушно взирая с небес на суету смертных. Свидетели вечности, недремлющие очи Космоса, порядка, что древнее и выше даже богов, они помнят все. Все хорошее и дурное, высокое и низкое, что проходит перед их бесстрастным взором. Они видели всходы жизни, ее робкие шаги, ускоряющуюся уверенную поступь и бег, взлеты и падения царств, яркие вспышки жизней, что стремительным росчерком света озаряли темное небо. В их бездонных глубинах скрыты тайники непостижимого знания и, когда-нибудь, они отдадут его, щедро делясь с теми, кто, сравнявшись с ними в могуществе, сможет взять.
Когда это случится?
— Когда придет время, Киаксар, — донесся откуда-то из-за колонн голос, сильный, исполненный глубины и уверенности.
Перс обернулся: за его спиной стоял человек в пестрой одежде парфянского кроя, покрытой сверху черной шерстяной хламидой. Среднего роста, крепко сбитый, чернобородый, коротко стриженный не по восточной моде. Черты лица не примечательны и как-то даже... размыты — они не дают навесить на незнакомца ярлык происхождения. Ни один чванливый афинянин никогда не опознал бы в нем чужеземца. Как и сириец, фракиец или скиф. Бритоголовый смуглый египтянин подивился бы внешнему виду странного бородача, не просто говорящего на одном с ним языке, но, несомненно, бывшего его соотечественником. Неприметный человек в неброской одежде, он мог быть любым, своим для всех. Или всюду чужим, что подтверждалось его именем, звучащим на языке эллинов, как "чужой". Он часто приходил вот так — словно из-под земли возникал, входя в любую дверь, как бестелесный дух. Советник давно уже не удивлялся подобным его появлениям.
— Ты читаешь мысли, Алатрион?
— Тебя все еще удивляет это, Киаксар? — спросил пришелец, улыбнувшись, — они все написаны на твоем лице, когда ты смотришь на звезды. Я знаю тебя, дружище, много лет. Достаточно, чтобы "читать" мысли по одной только твоей позе.
— И какая же моя следующая мысль? — усмехнулся перс.
— "Когда же придет время?" Нескоро, Киаксар. Вы — еще дети. Уже отпустили подол матерей, и принялись с шумной возней делить игрушки. Иной из вас не преминет ударить брата по голове деревянной лошадкой.
— Брата? — от внимания не ускользнуло выделение "вы".
— Все люди — братья, Киаксар, — серьезно, без тени иронии ответил пришелец.
— Дети... — пробормотал Киаксар.
— Да, жестокие дети, нет над вами никого, кто объяснял бы вам, что хорошо, а что плохо.
— Что же ты не объяснишь?
— Я не могу. Я скован по рукам и ногам и уже один этот разговор с тобой — страшное преступление. Ты же знаешь.
— Почему же ты пришел?
— Потому что и другие не оставили Игру.
Киаксар ничего не стал уточнять и переспрашивать. Знал — бесполезно. Помолчал немного, зябко поеживаясь на холоде.
— Сулла взял Афины.
— Я знаю. Он почти перехватил инициативу. Я думаю, царю скоро придется уступить.
— У царя еще много сил.
— Мечи и копья — ничто. Они — лишь способ ведения Игры. Вы начали проигрывать, когда заглотили приманку, предложенную вам в виде Мания Аквилия. А кое-кто убил сразу двух зайцев. Аквилий был близок к Марию и, став причиной войны, изрядно пошатнул его авторитет, а своей страшной смертью совершенно развязал руки Сулле. Теперь никто уже не вспомнит, что войну начали римляне. Вот увидишь, через два поколения все будут уверены и в книгах напишут, что настоящий агрессор — Митридат.
— Какая беда переживать о том, что будет через два поколения?
— Игра, Киаксар, Игра. Он длится больше, чем два поколения. Она началась задолго до твоего рождения и никогда не кончится, переживет всех Игроков.
— Ты бессмертен, Алатрион?
— Ты спрашивал меня об этом тысячу раз. Возьми меч и нанеси удар. Ты увидишь ответ.
Киаксар посмотрел в глаза собеседнику и, едва не утонув в них, отвернулся.
— Сулла разграбил Дельфы.
— Сулла не верит в богов, — согласно кивнул Алатрион, — он думает, его ведет счастливая звезда. Он избран, чтобы сделать следующий шаг, заложить очередной кирпич в основание будущего, ибо так было решено.
— Кем решено? Такими, как ты?
— Я одиночка. Отверженный.
Некоторое время оба молчали.
— У нас еще много сил, — с уверенностью, как заклинание, вновь сказал Киаксар, — вся Азия за нас. Не по принуждению, но уверенная в явлении Митридата-Диониса, нового воплощения Великого Александра.
— Распространяя подобные речи, вы еще больше раздражаете их, тех, кто хранит бессмертную душу человечества, ибо нет ничего страшнее возрождения дела Александра.
— Почему?
— Нельзя изменить мир за одну человеческую жизнь. Никому они не дали приблизиться к достигнутому Македонянином, более чем на шаг. Ни Антигону, ни Селевку, ни Антиоху — никому. Да те и не пытались, одно на уме — как удержать от разбегания огромные территории. Наследники, но не последователи. А Рим, вначале лишь таран, рушащий стены, возведенные другими, теперь превращается в самоцель. Его уже не остановить.
— Посмотрим, — скептически хмыкнул Киаксар.
Алатрион покачал головой.
