Орлы и ангелы - [56]

И дело не в том, внезапно говорит Клара, что я никогда не задавалась последним вопросом.

А мне казалось, она уснула. Ночь медленно прощается с таинственностью внешнего мира: черная колонна справа от нас обросла корой и превратилась в каштан.

А как, спрашиваю, звучит последний вопрос.

Откуда я пришла, говорит, куда я иду и какого хера все это должно значить.

В виде исключения, говорю, ты не ошиблась. Последний вопрос звучит именно так.

Поднимается и на онемевших ногах шагает к «домику». Дверь за нею захлопывается на замок. У меня в груди начинает пощипывать, это страх. Звук захлопнувшейся двери знаменует окончание ночи. Скоро станет светло и жарко.

Хочу посмотреть, как спится Кларе на новом матрасе — на плоском и дурно пахнущем куске поролона, рулон которого я обнаружил в углу за одной из полуоткрытых дверей.

Для того чтобы уснуть, она легла во весь рост на живот, вытянула руки и вцепилась в верхний край матраса. Правую ногу подогнула, а левая на матрасе не поместилась. Будь здешний пол вертикальным, могло бы показаться, будто она альпинистка, штурмующая отвесную скалу. Может быть, и сновидения нам приходится штурмовать.

Считается, что кое-кто из нас правдиво отвечает на любой вопрос, заданный ему, пока он спит, а назавтра даже не помнит об этом. С Джесси это никогда не срабатывало, хотя у меня был подготовлен для нее целый список вопросов.

Клара, тихо спрашиваю я, а что, если у тебя не хватит упрямства?

Не реагирует. Судя по всему, и с ней это не срабатывает. Или я задал не тот вопрос.

Ложусь в гамак. Заснуть мне сейчас удастся разве что чисто случайно; сон может подкараулить меня в тот момент, когда я забуду о том, что через два часа будет тридцать пять градусов в тени, о том, что в дневное время мне не за что уцепиться, о том, что Клара в том же помещении спит как убитая. О том, что я одинок, о том, что мне не хочется тратить деньги на междугородный разговор по телефону с кем-нибудь из прежних знакомых, например с собственной матерью.

Подбираю с пола один из документов. Это резолюция Совета Безопасности ООН за номером 1101, датированная 1997 годом и adopted by the Security Council at its 3758th meeting.[14] Эти формулы звучат для меня заученно, как детская молитва. Я мальчик хорошенький, мысли мои чисты, taking note of the letter from the Permanent Representative of Albania,[15] Господи Боженька, будь со мной на «ты», reiterating its deep concern over the deteriorating situation in Albania,[16] а если согрешу, то не гляди, прошу, authorizes the Member States to establish a multinational protection force,[17] милость Божья, кровь Христова, condemns all acts of violence and calls for their immediate end,[18] все возрадуются снова. Символ ООН начинает расплываться у меня перед взглядом: земной шар в перекрестье линий оптического прицела превращается в голубую кляксу, вся эта дрянь наводит на меня скуку, я хватаю еще один лист — и он опять относится к албанским делам, беру третий — и вновь о беспорядках в Албании, правда, это уже не ООН, а НАТО, подбираю с пола еще пять листов и понимаю, что вся коробка наполнена документацией по албанскому вопросу, еще раз проверяю дату на коробке, — да, 1997-й. Интересный год: как мне помнится, уродилось несколько хороших вин, Кофи Аннан стал новым Генеральным секретарем ООН, умер Шерша, расширение НАТО приобрело конкретные формы, мы с Джесси вынуждены были покинуть Вену, в Боснии ликвидировали последние концлагеря. Может быть, эти документы имеет смысл проработать мне самому, а вовсе не Кларе.

19 КОМНАТНЫЕ МУХИ

Просыпаюсь от звука огнемета и обнаруживаю себя в гамаке среди целой кучи скомканных и смятых листов бумаги. Клара стоит у письменного стола с аэрозолем в правой руке, направив струю в пламя зажигалки, которую держит в левой. Луч огня, почти невидимый в свете дня, бьет горизонтально туда, где уже висит облако сизого дыма. В последний момент, когда кажется, что пламя вот-вот перелетит на козлы, успеваю увидеть на них черного паука длиной в палец. Тельце его посередине туго перехвачено, обе налитые половинки живут как бы по отдельности друг от дружки, в воздух воздеты тонкие лапки. Паук слишком крупный для Европы. Он сидит, словно бы маркируя ошибку, вкравшуюся в систему, словно бы обозначая точку, в которой произошел разрыв реальности.

На долю секунды кажется, будто паук пятится под натиском огня или, не исключено, его сбивает само пламя: лапки стремительно приникают к тельцу, тут же сплавляются, как человеческая прическа, охваченная пламенем, и он валится со стола на пол, там вздрыгивает пару раз и застывает маленьким черным мячиком. Но начиная с этой минуты я всегда буду краем глаза видеть пятно в той точке, где сидел, перед тем как упасть, паук.

Во дворе хлопает дверца машины. Клара входит в комнату с папкой-регистратором и бумажным пакетом выпечки в руке. На ней «пажеский» парик, черная юбка по колено и ботинки на шнурках, которых я до сих пор не видел. Судя по всему, ездила за покупками. Я не знаю, где ее носит в дневные часы, пока я валяюсь в гамаке и исключительно ценой волевых усилий добиваюсь, чтобы время все-таки не остановилось, чтобы одна секунда лениво вытолкала за порог другую и день шажок за шажком удалился в западном направлении. Вполне можно допустить, что Клара, вооружившись фотоаппаратом, посетит экспериментальный дом Хундертвассера.