Орлий клёкот. Книга 3 и 4 - [54]

Вроде бы совсем запамятовал, что та точка зрения, какую отстаивал Богусловский, ему же и принадлежит, а он, Лодочников, всего-то и сделал, что раздул кадило и вновь оказался в центре внимания всего учебного.

А Сильвестр продолжал с таким же подъемом:

— Все! Иждивенчеству — бой! Никого не стану больше страховать ни на кроссах, ни на стрельбище. На политзанятиях тоже не буду больше амбразуру закрывать. Ты для меня отныне (наконец-то словесно признал приоритет Богусловского) живой пример для подражания.

Нельзя сказать, что Иван Богусловский понял или хотя бы почувствовал (молодо-зелено) ложность в поведении Сильвестра Лодочникова, но какой-то неприятный осадок в душе остался.

Но потом все прошло. И отношения их постепенно становились почти дружескими. Ивану импонировало, что Лодочников держал слово, вперед стал высовываться реже и действительно, несмотря на недовольство старшего лейтенанта Абрамова, перестал подставлять «плечо друга» отстающим. Твердил во всеуслышание:

— Если хочешь стать бойцом, учись бегать без устали, стрелять без промаха, учись распознавать следы. И грызи политграмоту. Особенно вникай в решения съезда и пленумов родной партии.

Увы, шел и обратный процесс: Иван поддавался влиянию Лодочникова, привыкал к горбушке за столом, к компоту без натолканных в кружку разлезлых яблок, к удобному месту, когда вваливался взвод в комнату чистки оружия.

Прежде Иван Богусловский такого себе не позволял. Никаких знаков внимания, а тем более подачек не принимал. И чем бы окончилось начавшееся отступничество от своего жизненного принципа, одному Богу известно, не окажись вскорости Иван свидетелем странного разговора, который заставил его задуматься всерьез и о своем поведении, и о поведении Сильвестра.

Письмо Иван получил. Из дому. На этот раз от бабушки. Любил ее Иван. Души в ней не чаял. За мягкость ее, за умение понять настроение, за то, что баловала она его тайком от родителей в детстве конфетами, а позже — денежкой, как она говаривала, чтобы мог купить он не только себе мороженое или билет в кино. Родители, поженившиеся в промежутке между боями с вражескими самолетами, не учитывали, что «невеста» может быть у мальчика с самых первых классов, а бабушка понимала это. Она помогала ему быть щедрым кавалером, не стесненным стыдом из-за отсутствия денег. И в письмах она писала не столько о семейных новостях, сколько о его школьных товарищах, ребятах и девчатах. Она знала весь его класс, знала и предмет его увлечения, хотя здесь (все же бабушка — человек другой эпохи) она явно ошибалась, никакого серьезного увлечения у Ивана не было. Письма бабушки Иван всегда читал с увлечением и с большим интересом. Вот и на этот раз, получив письмо (их раздавали с началом личного времени), он поспешил в сушилку. Знал, что там не людно в сухую погоду. Все обычно бегут в ленкомнату постучать костяшками домино либо торопливо набросать письмецо домой, а наиболее радивые собираются в бытовке перешить подворотничок, почистить пуговицы и бляхи.

Сел Иван рядышком с открытым окном так, чтобы солнышко ласкало, тем более, что к вечеру воздух становится прохладным, даже по-осеннему зябким. Вскрыл конверт и, скользя взглядом по строчкам, забыл и о сушилке, и об учебном, о Памире забыл, окунувшись в мир привычных юношеских дел и забот; и не сразу, не вдруг врубился в реальность, когда услышал за окном голоса. Насмешливый Сильвестра Лодочникова, и оправдывающийся Михаила Охлябина.

Там, за окном, была курилка. И судя по разговору, говорившие находились там одни. Сильвестр упрекал:

— Давненько ты, Михайло, лейтенанта-комиссара за титьки не дергал. Прокопий, тот молодцом, варит башка, а ты? Не Ломоносов, выходит, хотя и Михайло.

— Я собирался… Что это, мол, Шелепин — примкнувший.

— Ну, расшевелил извилины! Почитайте, скажет, рядовой Охлябин, газеты. Но направление твоей мысли, Михайло, где-то в русле. Только ты с тыла давай. Все сейчас напевают: «Едут новоселы…» А куда и зачем, вот тут — вопрос. Почему целинные, тут хоть что-то ясно: паши новь; а почему залежные?

— Чай, каждый знает. Залежь, она и есть залежь. Смеяться, чай, будут. И лейтенант, и ребята, какие деревенские.

— Не дрейфь. Ты подними руку и спроси. Пусть кто и поржет себе на утеху, а как лейтенант завертится карасем на сковородке, тогда твой черед ржать подойдет. Ведомо тебе: смеется тот, кто смеется последним. Вот ты ответь, знаешь ли про Горькую линию? Про Иртышскую? А о десятиверстном нейтральном пространстве? То-то. И лейтенант не знает. Когда киргизов колонизовали, пригодные для пахоты земли отбирали у них, а самих их на дальней дистанции от себя держали. Жили себе казаки, не тужили, да вот революция случилась. Иных прикончила она, иные разбежались. За кордон в основном. Осталась земля. Только и у новой власти слюнки на нее текли. А как взять? Калинин ездил к казахам. Киров. Сергей Миронович предложил исподволь обихаживать бросовые земли, зелеными полосами наступать на степь. Только не вышло это. Кокнули его. И появился сталинский план преобразования природы. Начали полосы лесозащитные не в Казахстане сажать, а в России. Про степь забыли. Легче в средней полосе и быстрей. Перед всем миром можно покрасоваться. А Хрущев, когда вокруг Сталина гопака выкаблучивал, на ус мотал. Теперь вот раскрутил маховик… Авантюрно. А кто против, тот примкнувший.