Орлий клёкот. Книга 3 и 4 - [13]

Их ждала теплая постель в уютных, со вкусом отделанных деревом и бархатом комнатах, и они даже представить себе не могли, что где-то далеко-далеко, в снежно-ледяном безмолвии тоже собирается на ночлег одинокий путник и что для этого ему нужно не просто перейти из каминной в свою комнату, а найти сравнительно ровное и безопасное от обвалов место.

А ведь судьба распорядится так, что тот путник и Сильвестр встретятся, и встреча та принесет Сильвестру известность и уважение, отведет от него карающую руку правосудия. Но это свершится еще не скоро. Пока путнику, имя которому Абдумейирим, требовалось найти хотя бы маленькую площадку, мало-мальски защищенную от снежных лавин.

Больше всего боялся их Абдумейирим. Они уже пронеслись, врываясь в застоялую тишину снимающим сердце гулом, и впереди, и позади. Не близко, слава Аллаху. Только кто мешает вон тем брюхатым карнизам, которые висят вот уже добрые четверть часа пути над головой, оторваться и лететь вниз. Дело к весне. Снег тяжел. Поскорей бы пройти этот опасный участок, где не знаешь, чем обернется твой следующий шаг.

Но желание это неисполнимое: поспешишь, сдвинешь нечаянно снег, и пойдет неудержимо лавина. Тогда и верхний снег не удержится. А попал в лавину, считай пропал. Мало кто оставался живым, если Аллах не оберегал его от безжалостной стихии.

Первый раз Абдумейирим шел этой тропой один, да еще в такое неподходящее время. Обычно они с отцом проносили здесь контрабанду после того, как сбросят горы лишний снег с вершин в лощины, либо в самом начале зимы, когда горные тропы уже считаются закрытыми, но они еще не так опасны. Больше двух раз в год по этой тропе они не ходили. Побаивались, что могут прознать про нее пограничники. Неведомой она была для них. Про нее не знали даже друзья отца Абдумейирима, тоже ловкие контрабандисты. Кроме сына, никому он ее не показывал. И вот теперь Абдумейирим вынужден расплачиваться за то, что секрет отца стал его достоянием.

Как много он понял всего за несколько минут. Наполнилась душа тревогой, и хотя усердней усердного восхвалял он в молитве Аллаха, дающего людям благодать, спокойствие никак не приходило. Еще острей почувствовал он горечь от того, что так нескладно сложилась его судьба, так зло шутила над ним все годы, а теперь вот подбросила новое испытание.

А Абдумейириму казалось уже, что все тяжелое в жизни позади, что ждет его, вполне заслуженно, сытая спокойность. Отцом заслуженная. Да и им самим. Совсем мало джигитов осталось с Мейиримбеком, когда побитый кокаскерами его басмаческий отряд пустился наутек, чтобы укрыться, как было не раз до этого, за кордоном. Но время уже было не прежнее, джигиты устали бездомничать и зверствовать, они все больше начинали осознавать, как упорней и смелей сопротивляются дехкане и чабаны, встречают их в кишлаках не пловом с бараниной, а залпами из дедовских охотничьих берданок. И бьются насмерть, пока не подоспеют на помощь кокаскеры. Редел отряд, хотя Мейиримбек, прозванный волком, измывался над беглецами, если их ловили, страшней, чем над коммунистами и красноармейцами. Но ничто не помогало. А после того боя, когда Мейиримбек скакал к границе сломя голову, окруженный самыми верными джигитами, хвост отряда таял, как снег в июльский жаркий день. Отворачивали всадники поодиночке и даже группами в каждый попадавшийся на пути расщелок.

Отец Абдумейирима не бросил своего курбаши. Так и остался с ним, верно служа ему на чужбине. Настолько был предан, что первенца своего назвал Абдом Мейиримбека, слугой, значит, его, рабом. Не слуга и раб Всевышнего, Всепрощающего, а раб самого простого смертного, который даже ни в Мекке, ни в Медине не побывал, хотя и носил имя — Благородный.

Но про все это начинал думать Абдумейирим, когда стал взрослым, мальчиком же, отроком и юношей безропотно исполнял все прихоти хозяина, за что поначалу звали его бача, а когда вышел из мальчишеского возраста — малай. Законным именем его почти никто не называл до той поры, пока не соблаговолил Мейиримбек одарить его калымом для покупки жены. Правда, в своем дворе оставил, выделив мазанку у самого дувала в конце сада, но то уже был какой ни на есть, а свой угол.

Благодарный за калым, работал Абдумейирим трехжильно, да еще помогала ему молодая жена, а получали они от хозяина только упреки за ленность, неблагодарность и непочтительность к благодетелю. Вот тогда-то и начала появляться крамольная мыслишка: неужели Аллах не видит несправедливости. Или на нем, Абдумейириме, висит проклятие Всепрощающего. Вроде бы нет причин карать его, добропорядочного мусульманина. Намазы не пропускал. Даже когда болел и по шариату мог это делать безгрешно. Садаку и закят вносил исправно. Последние гроши отдавал, но без сожаления. Добровольно отдавал, не греша скаредностью. В том он мог поклясться даже самому себе. Так отчего же не милостив Аллах?

Усердней прежнего бил он поклоны Всевышнему, но мысль-злодейка цепко сидела в голове, и с каждым годом все трудней удавалось двоедушить, служа властелину вроде бы исправно, но презирая его и желая ему самых лютых кар Аллаха.