Орлиный услышишь там крик... - [8]

— Останавливаемся здесь, — решает Николай Васильевич.

Устраиваемся, но вместо ужина занимаемся воспоминаниями.

Сережа Айрапетьянц говорит:

— Хорошо бы сейчас сосисочек с горчицей, с перчиком…

— Или пельменей, поджаренных в масле. И легонького вина.

— Можно яичницу с колбасой, — вмешивается Володя Зябкин.

Но Юра Баранов, наш завхоз, более практичный человек:

— Сахару бы сейчас и хлеба…

И тут Николай Васильевич вдруг принимает решение:

— Кто пойдет за продуктами? Володя?

— Иду, — отвечает Зябкин.

— И я, — поднимается Сережа.

Третьим вызываюсь я. Быстро освобождаем один из рюкзаков, берем реп-шнур.

— А мы пока устроим лагерь, — говорит Николай Васильевич. — Только осторожнее, ради бога! — Кажется, он уже жалеет о том, что так опрометчиво вызвал добровольцев. Ведь неизвестно, найдем ли мы продукты в темноте, как доберемся обратно. Неизвестен в конце концов и тот первый шаг, который сейчас мы сделаем.

Торопливо спускаемся мы по ледяной круче и перебираемся через ручей, шумящий в полынье. Карабкаемся наверх, идем по ледяному мосту шириной сантиметров двадцать. Справа и слева огромные трещины. Вниз смотреть нельзя — может закружиться голова, дрогнут руки от страха. Смотрим только вперед. Лишь бы он нигде не обрывался.

— И какие-то люди в смешном катафалке, — запевает вдруг Володя Зябкин.

Он ползет впереди на четвереньках и триконями проверяет крепость карниза.

Мне хочется сказать ему что-нибудь теплое и значительное в благодарность за эту так вовремя подоспевшую шутку. Но я, разумеется, молчу. Так уж принято: не произносить громких слов.

Небольшое плато, запорошенное снегом. Выскакиваем — откуда и силы взялись, бежим чуть ли не бегом. И вдруг моя нога попадает в трещину. Хорошо, что успел зацепиться другой. Сосульки со звоном летят вниз. Трудно все время помнить, что леднику лет тысяча и дно его покоится на глубине семисот метров.

Теперь идем медленнее, прощупывая ногами каждый шаг.

А день стремительно скатывается в ночь. Сгущаются сумерки, сереет лед, и только вершины отсвечивают багровым огнем. Руки трясутся, дышу открытым ртом, и сердце колотится отчаянно — вот-вот выпрыгнет. Володя садится прямо на снег.

— Закурим.

Курить нельзя. Мы находимся на высоте около пяти тысяч метров. Летчики, например, уже на такой высоте надевают кислородные маски. Но все же мы скручиваем одну папироску и молча курим. У самых ног течет ручей. Он проделал себе желобок и где-то недалеко проваливается вниз, шумит, как Ниагарский водопад. Даже здесь, в верховьях, Иныльчек не сплошная масса льда. Он порист, как губка. Сотни пещер, гротов, трещин, воронок наделала в нем вода, а вьюги прикрыли их сверху предательским снегом.

— С рюкзаками, пожалуй, не дошли бы до скалы, — говорит Володя, рассматривая крутой темно-коричневый останец, примыкающий к вершине.

— Правильно решил Макс, — отвечает Сережа.

За глаза ребята зовут своего начальника Максом. Так и проще, и здорово подходит к его фигуре — низенькой, полной — и к характеру — беспокойному, торопливому, неунывающему.

Я думаю о своих спутниках.

Володе Зябкину двадцать шесть лет. Сероглазый, светлорусый, с курчавой бородкой клином. Володя — москвич, с Беговой. В Москве провел детство, закончил школу. Потом поступил в гидрометеорологический техникум. Сейчас работает старшим техником в снегомерно-гидрологической партии и учится заочно в институте.

До экспедиции он провел несколько лет на высокогорной станции. И то, что на станции мало людей, и жить одиноко, и рядом опасность, сделало его не угрюмым, а, наоборот, общительным и веселым человеком.

Сережа Айрапетьянц закончил Ленинградский университет.

Готовил дипломную работу по ледникам Тянь-Шаня. Мальчишкой пережил блокаду, лишался речи и даже сейчас, когда волнуется, говорит заикаясь. Сережа — друг Юры Баранова: Юра закончил тоже Ленинградский университет, но на год раньше.

Перед экспедицией Сережа получил известие о том, что у него родилась дочь. И наверное, сейчас ему очень хочется быть дома.

Однако нужно идти дальше. Теперь мы растягиваемся цепочкой. Ощупываем каблуками крепость льда.

Справа чернеет скала. В стороне остался пик Победы. А впереди, за широким плато, километрах в семи от нас, высится беловатый от инея скалистый склон вершины Хан-Тенгри. Слева тянется горная гряда, отделившая северный Иныльчек от нашего, южного.

Наконец Володя замечает темнеющие вдали точки. Забыв об осторожности, бежим к этим точкам.

Горные духи, вероятно, оставили нас в покое: решили посмотреть, что мы собираемся делать в их царстве.

Тюки и части от осадкомера разбросаны, как после взрыва. Консервные банки впаялись в лед. Дрова по полешку рассыпались чуть ли не на километр. Летчики ведь сбрасывали груз на большой скорости.

Находим палатку — в нее мы упаковали хлеб, картошку, лук и концентраты. Палатка развернута, но хлеб сохранился. Берем две смерзшиеся булки, несколько банок консервов. В темноте мы не заметили той беды, которую обнаружим завтра днем.

Глубокой ночью добираемся до своих. Ребята уже беспокоятся и жгут факелы, указывая нам дорогу.

ЗЕМЛЯ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

Прошел еще один день. Ноги потеряли чувствительность. Потрескались губы. Сквозь бинты на руках просачивается кровь. Голова тяжелая, шапка давит виски. А сердце то сожмется, перехватив дыхание, то отпустит. Должно быть, так чувствуют себя очень старые люди.