Орлиное гнездо - [10]

Кто-то затянул старую солдатскую песню:

Ты Расея, ты Расся,

Ты Расейская земля…

А когда линейный прапорщик закончил свои записи и оторвал от тетради глаза, он увидел белые палатки, поставленные неподалеку от высокой стены леса. Они придавали этой местности обжитой вид и выглядели так, будто стояли здесь давным-давно.

Дерябин натаскал валежника, Прохор сложил из него костер, высек кресалом огонь, подпалил бересту, и веселое пламя взметнулось к небу. «Первый костер на новой земле», — подумал Комаров и добавил несколько строк об этом к сделанной записи.

Костром завладели кашевары. К смоляному дымку примешался вкусный запах жареного сала. Пришли рыболовы с немалой добычей. Рядом с чугунным котлом каши подвесили котел для варки ухи. Шефнер распорядился выдать всем по случаю свершившегося события по флотской чарке водки.

Поужинали, сыграли вечернюю зорю, улеглись.

Сутемень обволокла лес, подчернила воду в бухте, потом сгустилась до непроглядности, и уже ночной мрак скрыл от глаз и лес, и сопки на противоположном берегу бухты, и самую бухту. И чем ярче полыхал костер, тем плотнее обступала лагерь ночная тьма.

Первыми в карауле стояли Прохор и Василий. Дерябину все время мерещились волки: из тьмы мигали зеленые холодные огоньки их глаз. Василий собрался было открыть по ним стрельбу, но Прохор, разжав кулак, показал ему на своей широкой ладони такой же мерцающий зеленоватый огонек. Его излучала крохотная козявка, это они порхали всюду в ночном воздухе.

Раза два слышалось невдалеке сердитое рычанье: видно, ходил поблизости крупный и бесстрашный зверь, не пугавшийся даже огня, хозяин этих дебрей. Собака, привезенная из Николаевска, трусливо жалась к ногам Прохора, ознобно дрожала и повизгивала.

— Сгинешь тут вовсе, — хрипловатым от страха голосом сказал Дерябин. — Занесла нелегкая на край света!

Прохор и сам был встревожен, но не подавал виду.

— Тигра ходит, не иначе, — предположил он. — Шуруй костер шибче, не жалей хворосту, — приказал он подчаску и проверил заряд в ружье.

3

В честь первой годовщины основания поста Дерябин пригласил Прохора распить бутылку ханшина, добытую у китайца-трепанголова в обмен на два фунта солдатских ржаных сухарей.

Вечером на берегу развели костер, наварили ухи, разлили по оловянным кружкам вонючую гаоляновую водку, чокнулись по-братски и выпили. Прохор остатки выплеснул в костер: зелье было невкусное, с неистребимым дурным запахом.

— Ну ее к богу. Помочил усы, и хватит, — сказал он и прикрыл широкой ладонью кружку.

Дерябин допил свою долю, повеселел, стал разговорчив. Он откровенно поведал Прохору о своих мечтах. Выйти в запас, поставить домик, соорудить лодку и ловить по китайскому манеру морскую капусту — дело великой прибыльности. Накопить деньжат, а там, глядишь, и поболее огонек раздуть: лавку, рыбалку, да мало ли что можно начать на новой, необжитой земле, если б только деньги звенели в кармане.

Прохор слушал Василия молча и не принимал его разговоров всерьез: чего только не намелет язык, ежели голова во хмелю…

— Не одобряешь? — куражливо допытывался Дерябин. — Чего рот на замок закрыл? Думаешь, не осилю?

— Денег возьмешь где? У солдата в кармане всего богатства — блоха на аркане, — усмехнулся Прохор, прихлебывая горячую жирную уху.

— Где надо, там и возьму, — упрямо сказал Дерябин. — Была б толковая голова на плечах, а денежки найти можно. Хоша бы в тайге поискать, по зверовым фанзам…

— Бога побойся, чего такое городишь? — нахмурившись и уже сердясь, сказал Прохор.

— А то и горожу, чего сейчас слышал, — заносчивым пьяноватым голоском выкрикнул Дерябин и налег на уху.

Ханшин сразил его внезапно и наповал. Не доев, Дерябин завалился набок и захрапел.

Прохор ворошил сучком огонь, искры красноватыми светляками вспархивали в темноту ночи, и вспоминалась Калитаеву первая ночь на этом берегу, проведенная в карауле с Дерябиным, первые страхи, вызванные шагами хозяина здешних дебрей — тигра. Минул год с той поры, а будто всего день прошел. Это всегда так быстротечно время, если человек пребывает в труде и заботах. Только у бездельника его с избытком и бредет оно лениво, не поспешая ни к какой цели.

А Прохору и друзьям его прожитого года хватило на многое: построили к первой зиме казарму для постовой команды, домик начальнику поста — вон светится в его окошке огонек, соорудили пристань, наладили распиловку бревен на доски, устроили кузню и слесарню при ней — словом, обжились, обстроились на первый случай. Моряки с корвета «Гридень», прибывшие во Владивосток месяц спустя после «Манджура», дали названия здешним заливам, мысам, бухтам.

Прохор прислушивался к негромкому плеску волны, подбрасывал сучья в костер и думал о том, что узнал от Дерябина. Когда-нибудь уволится и он в запас. Что станет делать тогда, как и чем жить? Нет, не сумел бы Прохор стать торгашом, как собирается Дерябин, не в его это натуре. Есть в руках ремесло, есть сила — чего еще надобно? А для топора работы тут найдутся: лес стоит сплошняком — руби, строй. «Нужны здесь плотники. Так что, бог даст, не пропадем», — думал Прохор.

Подошел Комаров, присел возле огонька. Прохору стало неловко за Дерябина, объяснил как сумел, что вот, дескать, в честь годовщины выпил человек, да только не рассчитал маленько. Но Комаров не рассердился по мягкости характера, а только посоветовал разбудить Дерябина и отвести его в казарму.