Орлеанская девственница. Философские повести - [26]

К ней поворачивается спиной.

Красавица была не в силах тоже

На рыцаря взглянуть без мелкой дрожи;

И лишь высоко, в роще неземной,

Спокойно радовалась Магдалина,

Что этим чудесам – она причина.

Увы! Была обманута она;

Ей, правда, обещали все святые

На нескончаемые времена,

Что на ее скале, как в чарах сна,

Влюбленные разлюбят; но Мария

Забыла попросить, чтоб, исцелясь

От чувства прежнего, в другую связь

Любовники вступить не пожелали.

Предвидел то и Максимин едва ли.

Поэтому тотчас же обняла

Юдифь Тримуйля, не храня приличий,

И Доротея сладостной добычей

Британцу восхищенному была.

Аббат Тритем считал, что, без сомненья,

Мария улыбалась с облаков,

Подобные увидев измененья.

Я оправдать ее вполне готов.

Нам добродетель нравится; но все же

И к прежнему занятью тянет тоже.

Едва спустились вниз со скал святых

Герои и красавицы, как сразу

К ним возвратился прежний разум их.

Известно уж по моему рассказу,

Что чары действуют лишь в месте том.

Тримуйль, припоминая со стыдом,

Как он возненавидел Доротею,

Ей целовал лицо, и грудь, и шею,

И никогда, казалось, ни верней,

Ни более покорным не был ей;

Она ж, от слез не находя покоя,

В объятьях дорогого ей героя

Ему дарила прежнюю любовь.

Юдифь вернулась к д’Аронделю вновь,

Не гневаясь и не гордясь нимало,

И снова все, как было раньше, стало;

И даже Магдалина без труда

Грехи им отпустила навсегда.

Француз отважный и герой британский,

К себе на седла милых посадив,

Отправились дорогой Орлеанской;

Один и тот же дышит в них порыв:

За родину помериться с врагами.

Но по пути, как вы поймете сами,

Они остались добрыми друзьями,

И ни красавицы, ни короли

Меж ними распрей вызвать не могли.

Конец песни девятой

Песнь десятая

Содержание

Агнеса Сорель, преследуемая духовником Жана Шандоса. Сетования ее любовника и пр. Что случилось с прекрасной Агнесой в некоем монастыре.

Как! Предисловье делать всякий раз

Ко всякой песни! Мне мораль постыла;

Бесхитростно поведанный рассказ

О том, что истинно происходило,

Спокойный, без затейливых прикрас,

Не блещущий ни юмором, ни сметкой,

Вот чем цензуру можно сделать кроткой.

Итак, читатель, приглашаю вас

Отправиться своей дорогой прямо.

Ведь главное картина, а не рама.

Карл набожный, придя под Орлеан,

Одушевлял бойцов отважных стан,

Судьбу отчизны милой подымая,

И все рвались вперед, ему внимая.

Он проповедовал им бранный пыл,

И вид его надменно-весел был,

Но в глубине души, увы, вздыхал он,

Своей возлюбленной не забывал он.

Ведь то, что он ее покинуть мог,

Расстаться с нею хоть на краткий срок,

Конечно, было доблестью большою:

Простившись с ней, простился он с душою.

Вернувшись восвояси и смирив

Воинственною славой увлеченье,

Он испытал старинных чувств прилив,

Любви благословенное мученье.

Амур на смену демону побед

Летит, и с ним бороться силы нет.

Король, прослушавший не без досады

Придворных бестолковые доклады,

Спешит уединиться в свой покой

И пишет там дрожащею рукой

Письмо любви, обеты постоянства.

Слезами было залито оно:

Чтоб осушить их, не было Бонно.

Один осел, из мелкого дворянства,

Был отвезти записку снаряжен.

Прошло не больше часа и, о горе,

С запискою обратно скачет он.

Король встревоженный, с тоской во взоре:

«Как! Ты вернулся? – задает вопрос. –

Мое письмо? Его ты не отвез?»

«Мужайтесь, государь! Страшна утрата!

Ах! Все погибло: в плен Агнеса взята;

Увы! Иоанны тоже след пропал».

Услыша это грубое признанье,

Король упал немедля без сознанья,

И только для того он снова встал,

Чтоб до конца испить свое страданье.

Кто вынести удар подобный мог,

Тот не любил глубоко, видит бог.

Агнесу Карл любил, и этот случай

Его пронзил тоской и злобой жгучей.

Хоть общею заботой окружен,

Едва не потерял рассудка он;

Его отца свела с ума{189} причина

Ничтожнее, – он был слабее сына{190}.

«Ах! – вскрикнул Карл. – Я уступить готов

Все рыцарство мое и духовенство,

Иоанну д’Арк, остатки округов,

Где признают еще мое главенство!

Пускай берут британцы, что хотят,

Но пусть мою любовь мне возвратят!

Монарх злосчастный, где твое блаженство?

Что толку в том, что волосы я рву?

Я потерял ее, я в сердце ранен,

Ах, может быть, пока я смерть зову,

Какой-нибудь бесстыдный англичанин

Овладевает, дерзостен и груб,

Красой, рожденной для французских губ!

Другой лобзанья с уст твоих срывает,

Другому светит твой прекрасный взор,

Рука другого грудь твою ласкает,

Другой… О, небо! О, какой позор!

И в этот миг ужасный, может статься,

Она не думает сопротивляться.

Ах, с темпераментом твоим, дитя,

Ты можешь друга позабыть шутя!»

Король унылый, неизвестность эту

Не в силах вытерпеть, прибег к совету

Астрологов, монахов, колдунов,

Евреев, сорбоннистов, докторов

И всех, кто бродит с книгою по свету{191}.

Он говорит им так: «Без лишних слов,

Скажите, как дела с моей любезной:

По-прежнему ль она в любви верна

И обо мне вздыхает ли она;

Не смейте лгать; таиться бесполезно».

Они советуются, вздор меля,

На всех наречьях, думая о плате:

Тот изучает руку короля,

Тот чертит треугольники в квадрате,

Один следит Меркурия полет,

Другой псалмы Давида достает,

Твердит «аминь», и шепчет, и поет,

Иной, чертя круги, взывает к бесу,

А тот в стакане изучает дно,

Как было в древности заведено,

Чтоб приподнять грядущего завесу.

Устав потеть, шептать и колдовать,