Оркестр меньшинств - [157]

Несколько дней он собирал вещи, изо всех сил стараясь не думать о Ндали и своем сыне. Когда-нибудь в будущем он вернется, но сначала он должен заново обрести свою жизнь, и тогда он потребует сына. Так он и сделает, думал он, стоя в опустевшей комнате, которая недавно была полна, а теперь в ней остался только его старый матрас на полу.

Агуджиегбе, он собирался уехать этим вечером и никогда не возвращаться. Уехать! Он сказал об этом Джамике и теперь ждал, когда придет его друг. Он простится с Джамике и уедет. Он ждал возвращения миссионера после его проповеди, чтобы тот помолился за него, прежде чем он тронется в путь со всеми своими пожитками уже в машине.

Чукву, боюсь, сейчас я должен сказать, что, после того как Джамике пришел, помолился за него, поплакал за него, обнял его, прежняя ярость, ужас, сложное чувство, которое поглощало собой все остальное, снова обуяли моего хозяина. Он не знал, что оно такое, но оно схватило его и швырнуло в пропасть, из которой его только-только извлекли. И сделало это, Эгбуну, всего лишь одно воспоминание – как будто чиркнул спичкой, а от нее потом сгорел весь дом. Воспоминание о том дне, когда он впервые спал с Ндали, и о том дне, когда она опустилась на колени во дворе и вкушала его мужское естество, пока он не перелетел кувырком через скамейку. Как они тогда оба смеялись и говорили о том, что курицы наблюдали за ними.

Иджанго-иджанго, послушай: человек вроде моего хозяина не может таким вот образом выйти из драки, его дух не может обрести успокоения. Он не может встать после полного поражения и сказать своей родне, всем, кто видел, как его вываляли в песке, всем, кто видел его унижение, не может сказать им, что теперь он обрел покой. Таким вот образом. Это трудно, Чукву. И потому даже когда он решительно сказал себе: «Теперь я уезжаю отсюда и никогда не вернусь», мгновение спустя, когда опустилась ночь, он предался черным мыслям. И их опасное содружество теснилось в его голове, заявляло права на весь мир внутри его, пока не убедили отправиться на кухню и взять небольшую полупустую банку керосина и коробок спичек. И только после этого они оставили его. Но договор был закреплен. Он сам плотно закрепил крышку на банке с керосином и поставил ее на пол перед пассажирским сиденьем, потом вернулся в дом и ждал, ждал, когда придет время. Как же трудно ждать, когда у тебя горит душа.

Эгбуну, когда он завел машину, уже почти настала полночь. Он ехал медленно, боясь, что воспламенится его груз, перебирая в памяти все собранные вещи – не забыл ли чего, все ли уложил в машину, чтобы пуститься в путь сразу же, когда будет можно. Он ехал по пустым улицам, миновал гражданский пропускной пункт, где человек посветил лучом фонарика в его машину и махнул рукой – проезжай. Наконец он доехал до аптеки.

Он остановил машину, взял спички.

«Ради тебя, Ндали, я потерял все, что имел, и только для того, чтобы ты так вот обошлась со мной? Так вот?» – сказал он. Потом он открыл машину, взял банку с керосином и вышел в темноту ночи, гораздо более черную, чем у большинства ночей.

«Ты отплатила мне злом за все, что я сделал для тебя, – сказал он, когда остановился, чтобы перевести дыхание. – Ты отвергла меня. Ты наказала меня. Бросила меня в тюрьму. Опозорила меня. Обесчестила меня».

Теперь он стоял перед зданием, а вокруг лежал мир, погруженный в тишину, если не считать церковного песнопения, доносившегося откуда-то – он не мог определить откуда.

«Теперь ты узнаешь, что такое терять. Узнаешь, Ндали, почувствуешь то, что чувствовал я».

И в этот момент в его голосе и в его сердце, Эгбуну, я видел то, что всегда – с самого начала времен – тревожило меня в человечестве. Человек может влюбиться в женщину, обнимать ее, заниматься с ней любовью, жить ради нее, произвести совместно на свет ребенка, а со временем все следы этого исчезают. Исчезают, Иджанго-иджанго! А что человек получает взамен? – спросишь ты. Может быть, робкое сомнение? Слабый гнев? Нет. Он получает внука самой ненависти, ее чудовищное семя: презрение.

Он говорил, трепеща перед тем, что собирался совершить, а я вышел из него. И сразу же на меня обрушился оглушающий гул Эзинмуо. Повсюду праздно шатались духи, или опасно свисали с крыш, или лежали на машинах, многие из них наблюдали за моим хозяином, словно их заранее осведомили о его намерениях. Я поспешил в моего хозяина и осенил его мыслью вернуться домой, или позвонить Джамике, или отправиться в путь, или уснуть. Но он не слушал меня, а голос его совести – самого мощного увещевателя – молчал. Он прошел вперед, убедился, что никто не видит его, и начал расплескивать керосин вокруг здания. Когда керосин закончился, он достал из багажника машины маленькую банку с бензином и его тоже разлил. Потом он чиркнул спичкой и кинул ее в спящее здание. Тут же вспыхнуло пламя, а он побежал к машине, завел двигатель и помчался в темноту. Он не оглядывался.

Гаганаогву, я знал, что ни один дух не будет делать попытку завладеть его телом теперь, когда появилась самая любимая еда бродячих духов: слепящий огонь. И поэтому я вышел из него, чтобы потом, когда ты спросишь меня в его последний день, я мог дать тебе полный отчет о действиях моего хозяина. Мой хозяин мчался прочь вдалеке, а я стоял перед горящим зданием. Когда он скрылся из виду, вокруг огня собралась почти дюжина духов, они летали в воздухе, как обнаженные вибрации. Поначалу я впитывал красоту этого зрелища, стоя снаружи, а нематериальные тела, минуя меня, подбирались поближе. Один из них, возбудившись до исступления, поднялся над зданием и замер в точке, через которую устремлялась вверх прямой воронкой черная спираль дыма. Другие оживленно вскрикивали, когда дым попеременно то прятал от них духа, то открывал его их взглядам.