Орион - [51]

— Я не хочу с вами разговаривать и не хочу вас видеть, — сказал я. — Я не собираюсь вести из-за вас растительный образ жизни.

Я рухнул на тахту и накрылся одеялом с головой. Ее кожа пахла солнцем, а глаза были непроницаемы. Если бы у меня был автомат, я бы всадил в нее целую очередь, и тогда, может быть, в их равнодушной прекрасной фиолетовости появилось бы человеческое страдание. Пошло и глупо, Геночка. Скоро ты начнешь ревновать ее к бородатому колумбийцу.

Я подремал, наверное, час и проснулся от мысли о сценарии, который я обещал прочесть знакомому. Сценарий был о молодом человеке с мятущейся душой. Он не вынес условностей и фальши большого города, поэтому бежал в маленький северный городок. Там было получше, но и здесь он не нашел себя, поэтому двинулся дальше на север, попал в оленеводческий колхоз и влюбился в зоотехника. Зоотехником была она с большой буквы.

Я вздохнул и начал было писать рецензию, но с ужасом убедился, что с листка бумаги на меня смотрели Нинины равнодушные прекрасные глаза. Этого еще не хватало. Мало мне духовных кризисов, только-только выползаю из последнего, а тут на краю ямы здоровенная копьеметательница с фиолетовыми глазами и автоматом в руках сталкивает меня с улыбкой обратно на дно. Просто так.

Простите, товарищ аспирант, сосредоточьтесь на процессе горения. Мне сорок лет, я не мальчик и я не буду страдать только оттого, что вздорная глупая девица со скуки одарила меня своей спортивной любовью.

Но странное дело, чем больше я себя распалял, тем четче ощущал на щеках легкие дразнящие прикосновения чуть шершавых теплых губ.

Я сопротивлялся сутки. Я узнал ее телефон (Нина Ивановна Голубева, да, да, на Семеновской площади) и позвонил ей.

— Кто, кто? — лениво спросила она. — Кто говорит? От ненависти к себе у меня колотилось сердце, стучало в висках.

— Это Геннадий Степанович, сценарист. Помните? Мы с вами познакомились у Бухвостова.

— А-а… — неопределенно протянула Нина. — Я вас сразу не узнала. Но вы молодец.

— Почему?

— Целые сутки не звонили. Сопротивлялись? Обычно звонят раньше.

— Знаете, кто вы, Ниночка?

— Знаю.

— Кто?

— Дрянь.

— Ну может, и не столь сильная формулировка, но…

— Геннадий Степанович, все это не имеет ни малейшего значения…

— Почему?

— Потому что я люблю вас.

— Что-о? — заорал я в трубку. Если бы она закукарекала или призналась бы, что она на самом деле царевна-лягушка, я был бы куда менее изумлен. Да что изумлен! Потрясен!

— Почему вы так недоверчивы? Вы очень милый, неуверенный в себе человек. Я чувствую себя с вами как пожившая дама средних лет, соблазнившая юношу.

Я молчал. Кровь прилила к моему лицу, в глазах потемнело. Я испытывал пугающую легкость и пустоту в груди. Сейчас у меня будет инфаркт. Его сердце не выдержало, он был посредственный сценарист, вздохнет Сурен Аршакович, но нам так хорошо работалось. Может быть, и она придет на похороны. С копьем в руке. Или с двигателем внутреннего сгорания.

— Почему вы молчите? — спросила Нина.

— Я… я не могу… это…

— Боже, а я думала, что сценаристы умеют говорить красиво и увлекательно. Как-то за мной ухаживал один метатель молота. Бедняга мог только крякать.

Я заскрежетал зубами. Как я ненавидел этого человека-гору, этот набор гипертрофированных мышц! Как он смел любить мое фиолетоглазое божество!

— Нина, вы должны понять меня. Мне хочется лаять и прыгать. И лизать вам руку.

— Я понимаю, — охотно поняла Нина. — Но, честно говоря, я не очень люблю собак.

Я пригласил ее в Дом кино. После фильма мы поужинаем. Она согласилась.

Я бросился гладить брюки. Я брился и смотрел на свое отображение с невольным почтением. Человек, с которым знается моя богиня, не может быть совсем уж никчемным.

Я стоял у входа в Дом кино и боялся даже думать, как смогу жить, если она не придет. Но она пришла. Я увидел ее, наверное, за квартал. Она была выше всех на голову и медленно шла со стороны Большой Грузинской.

— Геннадий Степанович, — сказала она, — я соскучилась по вас.

Она обняла меня и поцеловала. Губы ее были именно такими, какими они запомнились мне: теплыми и чуть шершавыми. Стоявший рядом со мной солидный человек в ондатровой шапке посмотрел на меня с ненавистью.

По сей день я не могу сказать, какой фильм мы смотрели в тот вечер. Я держал ее руку в своих ладонях. Рука была сухая, твердая и теплая. Она вся была теплая. Она излучала тепло, как калорифер.

Время застыло и остановилось. Не было ни прошлого, ни будущего. Было только настоящее, неправдоподобное, растянутое настоящее, которое никак не умещалось ни в моем сознании, ни в груди, выплескивалось из меня, текло по залу, по улице, но городу. Я не мог понять, почему люди не шикают на меня: я видь светился, я должен был мешать им смотреть кино.

После картины я повел ее в ресторан. Я начал было объяснять, где он находится, но она сказала:

— Я знаю, милый. Я была здесь.

— С кем?

— С разными людьми, — усмехнулась она. Мы ели миноги, и Нина вдруг сказала:

— Тут у вас на кубометр приходится, наверное, больше фальшивых улыбочек, чем в любом другом месте.

— Может быть, — согласился я.

— Моя бы воля, я б их…

— А для чего?

— Чтоб боялись, — твердо сказала Нина и поджала губы, отчего лицо ее стало злым и мстительным.