Ориенталист - [82]

Когда в гимназии начались заключительные экзамены, Льва охватило отчаяние и безнадежность. Весь год он слишком много времени проводил на вечерних лекциях, изучая арабский и турецкий или узбекскую географию. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы сдать экзамен по основным предметам — латыни и математике. Он чувствовал себя полным идиотом, он уже представил себе свое (и отцовское) беспросветное будущее после того, как он провалится на выпускном экзамене. Он просто не сможет после этого предстать перед отцом, которому и без того так много довелось пережить. Короче, ситуация была ужасной.

Председатель экзаменационной комиссии, морщинистый старик, принадлежавший к великокняжеской семье Романовых, с глубоко вставленным в глазницу моноклем, вроде бы не обращал на Льва никакого внимания. Лев углядел, как он «своим неторопливым аристократическим почерком» написал в блокноте рядом с фамилией «Нусимбаум»: «весьма слабый соискатель». Когда дошло дело до истории, старик, казалось, совершенно уснувший, вдруг поднял голову и, наставив на Льва свой монокль, проговорил: «А расскажите-ка нам, голубчик, о владычестве татар и монголов на Руси». Этот вопрос был бы для Льва подарком свыше, даже если бы он не учился уже третий семестр в Университете имени Фридриха Вильгельма. «Тут я мысленно увидел перед собой бескрайние монгольские степи, скачущих по ним всадников… и дальше меня невозможно было остановить, — вспоминал он. — По-моему, я даже забыл, что сдаю экзамен. Я все говорил и говорил, цитируя арабских, турецких и персидских авторов в оригинале. Более того, я мог кое-что сказать на монгольском языке. Члены комиссии были попросту ошарашены, а у князя даже выпал монокль. Но вот он принялся задавать мне всевозможные вопросы, и — подумать только! — он задавал их на персидском, на монгольском, он цитировал классиков восточной литературы… Лишь много позже я узнал, что князь этот был одним из ведущих востоковедов России. Остальные члены комиссии пыхтели, потели — все, что происходило в их присутствии, было за пределами их воображения. Все преподаватели неожиданно стали похожи на школяров. То, что началось как экзамен, вдруг превратилось в обсуждение всевозможных проблем Востока, притом на различных восточных языках… По-моему, на все это ушло не менее двух часов и вполне могло бы продолжаться до самого вечера, если бы сидевший рядом с князем член комиссии, в прошлом тайный советник государя, не тронул его, наконец, за локоть».

Лев был спасен. Каких бы ошибок он ни понаделал, отвечая на вопросы других экзаменаторов, старик князь очень высоко оценил его способности и не позволил поставить ему плохую оценку. Как председатель комиссии, он специально проследил за тем, чтобы все экзаменовавшие «весьма слабого соискателя» выставили ему средний балл. А это означало, что ему удалось получить аттестат зрелости.

После окончания гимназии бывшие одноклассники продолжали собираться друг у друга на квартирах, зачастую устраивая литературные вечера. По воспоминаниям Браилова, Лев стал на некоторое время центром этого кружка благодаря своему таланту рассказчика. Алекс, по-видимому, тогда же записал по-русски некоторые его рассказы, а по прошествии многих десятилетий отпечатал свои записи на машинке, переведя их на английский. И в этих текстах еще совсем незрелого автора ощущаются особая, несколько ироничная интонация, присущая «Али и Нино» и всем книгам о Кавказе, которые написал Лев.

Чего не понимали одноклассники, так это того, что он больше не ощущал себя Львом Нусимбаумом: в августе 1922 года он стал мусульманином, и произошло это в присутствии имама в османском посольстве в Берлине. Теперь он действительно был Эсад-беем. Когда его бывшие соученики, особенно евреи, узнали об этом, они были поражены до глубины души, о чем упоминал не только Алекс Браилов, но и Анатолий Задерман[105]. Почему он так поступил? Браилов считал, что выросший в космополитичной среде Лев желал найти нечто подлинное, глубинное и что нашел он это «в мире местных жителей, тех, кто у них в бакинском доме были слугами, чьи корни находились в мусульманских селениях или аулах». Возможно, это действительно так. Во всяком случае, я не верю, что решение принять ислам было продиктовано желанием избежать преследований, связанных с его еврейским происхождением. Причины были, по-видимому, куда более сложными. Когда Лев явился в посольство Турции, оно все еще было посольством Османской империи, поскольку подчинялось номинально законному правителю, а именно халифу, тому самому любителю Монтеня и современному человеку, последнему представителю древней османской династии. Быть может, правильнее всего предположить, что он стал мусульманином, желая реализовать мечту молодого еврея из многонационального Баку о полиэтничности.

Его новая личность впоследствии превратится в своего рода расовое и религиозное алиби, и он будет пользоваться им, чтобы попросту не погибнуть. Однако в тот момент, когда он пришел в посольство, им двигало лишь желание обрести приют, найти духовное пристанище в пространстве мировой культуры. На одном из первых фотопортретов уже в облике Эсад-бея Лев сидит в картинной позе в потертом кожаном кресле с подлокотниками, которое вынесено, судя по всему, куда-то в палисадник или же во двор. Загадочным взором он смотрит прямо в объектив, на нем хорошо сшитый костюм, короткие гетры и турецкая феска, — не пройдет и года, как халиф уже будет читать свои любимые книги в Париже, а сама феска, как и слово «бей», в Турции будут официально запрещены.