Ориенталист - [72]

Русская гимназия в Шарлоттенбурге была одной из двух русских школ в тогдашнем Берлине, куда принимали главным образом детей русских эмигрантов. Она находилась в здании частной школы для немецких девочек, и потому русским разрешалось использовать ее помещения для занятий только начиная с трех часов пополудни. Программа в гимназии была разработана тщательно и притом согласно педагогическим принципам монархической России, дабы внедрять в сознание учащихся традиционную русскую культуру. Эмигранты, как в Берлине, так и в Париже, жертвовали на эту школу все, что было в их силах: больше всего старшее поколение боялось, что их дети будут ассимилированы местной культурой и забудут свою родину. Почти все предметы в гимназии преподавались на русском языке, потому что большинство учащихся не смогли бы обучаться (а большинство преподавателей — обучать) по-немецки, но это также была своего рода принципиальная установка. Итак, Лев начал учиться в русской гимназии на Кавказе, окраине Российской империи, сегодня уже ставшей «ближним зарубежьем», а завершать школьное образование ему пришлось в «зарубежной России» — в эмиграции.

Достаточно скоро Лев ощутил отчужденность — давнее, с детства знакомое чувство, что ты «другой», не такой, как окружающие дети.

Чувство это не было порождено какой-то конкретной причиной, этнической или религиозной принадлежностью, оно коренилось в его душе. На острове в Северном море Лев вошел в молодежное общество потому, что был там явным чужаком, иностранцем, чей отец владел нефтяными вышками. А в Берлине он вдруг ощутил дистанцию, которая отделяла его от других, хотя он учился в одном классе с детьми эмигрантов (и многие из них тоже были евреями) — детьми, чьим родителям удалось выбраться из России, зашив что-то ценное в подкладку одежды, точно так же, как это сделал его отец.

«Наверное, дело было в деньгах, оттого и возникла эта стена, отделявшая меня от них», — вспоминал Лев. Хозяин их квартиры взял обыкновение в пьяном виде врываться к ним в квартиру, требуя немедленно, сей же час, без проволочек заплатить за проживание, и его выходки так угнетали Льва, что он порой отправлялся ночевать во двор, лишь бы не быть свидетелем очередного скандала. И хотя точно такие же сложности испытывали в Германии буквально все, страдать от унизительной бедности было особенно тяжело тому, кто до недавних пор знал иную жизнь. Скорее всего, психологическая «стена», отделявшая Льва от его одноклассников — да и вообще от большинства всех прочих людей, — была просто-напросто неврозом, платой за трудности привыкания к жизни в более стесненных обстоятельствах, чем прежде. Пусть Нусимбаумы действительно сильно нуждались, они не были существенно беднее большинства прочих эмигрантов, их знакомых, не говоря уже о населении Берлина вообще. Одноклассники Льва оказались людьми, как минимум, небезынтересными, поэтому неудивительно, что в конце жизни он понял: «Те немногие друзья, которые у меня еще есть в этом мире, в основном появились тогда, в берлинской школе». Одному из них, Александру Браиловскому, по-видимому, первому удалось прорвать выставленную Львом оборону. Этот русский еврей, выехавший из России через белогвардейский анклав в Крыму и сохранивший немало приятных воспоминаний о гостеприимстве, которое оказывали его семье и крымские татары, и турки в Константинополе, первым принялся объяснять остальным одноклассникам, что стоит за претенциозным, «туркофильским» поведением Льва. Другой хороший его друг, Анатолий Задерман, получивший в дальнейшем известность как Анатоль Садерман, тоже еврей из России, занимался живописью, любил читать стихи; он впоследствии переехал в Парагвай, потом в Аргентину и в конце концов стал известным фоторепортером и переводчиком русской литературы. И Садерман, и Браиловский дожили почти до конца XX века и успели немало рассказать об эксцентричных поступках Льва и его сумасбродствах своим детям и даже внукам.

Правда, кое у кого из мальчиков в классе жизнь сложилась, пожалуй, еще более странно, чем у Льва. Борис Алекин, например, вырос в Японии, а до приезда в Берлин жил в Париже; погиб он на Второй мировой войне, сражаясь с коммунистами в нацистской униформе. Мирон Изахарович тоже встал на сторону националистически настроенных немцев, чтобы бороться с коммунизмом, однако он прошел собственный путь. Взбунтовавшись против отца-талмудиста, Мирон убежал из дома, чтобы стать членом одного из добровольческих отрядов (фрайкора), сражавшихся в Литве бок о бок с белыми. Чтобы сыну талмудиста пришло в голову стать в ряды новоявленных честолюбивых тевтонских рыцарей — да еще чтобы они приняли его! — прежде такое невозможно было даже представить, однако русская революция пробила брешь в сознании людей Запада. Из девушек в классе Льва учились, например, Жозефина и Лидия Пастернак, сестры поэта Бориса Пастернака. Их отец, известный художник Леонид Пастернак, и мать, в прошлом пианистка, играли для всего класса роль приемных родителей. Лев провел много счастливых часов в семье Пастернаков, развлекая всех своими «восточными рассказами» и, разумеется, флиртуя с молодыми женщинами. Их одноклассницей была девушка с черными, как вороново крыло, волосами по имени Валентина (Вава) Бродская, ставшая впоследствии мадам Марк Шагал