Орхидея на лезвии катаны - [168]

- Отпусти мою маму, козел!..

Ева! Вашу мать, Ева! Вскидываю ладони, готовая растерзать на ощупь того единственного, кто осмелился оставить мою дочь сиротой, – тьма не желает рассеиваться, пульсация в висках отдает в ушах глухим набатом. Сквозь него я слышу ее голос и плач, отчаянный крик, переходящий в вопль боли. Б**дь, ты совсем рехнулся?! Что ты с ней делаешь, твою мать?!

Я не могу видеть и не могу встать. Я могу только ползти на источник детского крика, жадно хватая воздух – это сейчас необходимо, чтобы снять пелену с глаз и обрести зрение. Она расплывается очень медленно, я теряю силы, приступы кашля растягивают время в бесконечность. Мне не надо туда. Меня зовет моя кровиночка. Слезы катятся из глаз, смывая красные разводы…

- Мамочка… рука… Мамочка! – прижимаю к себе дрожащее тельце дочери. – Мама, не умирай! Мамочка!

Рыдания сотрясают тельце Евы, крушат на руины мой прежний цельный мир, запускают отсчет гибели прежней вселенной. Я прижимаю свою девочку к груди, молясь, чтобы зрение поскорее вернулось, ловлю губами ее запястье. Безошибочно определив эпицентр боли, качаю на руках, стараясь закрыть, заслонить собой до малейшего волоска и пальчика на ножках. В ее рыданиях ужас и надлом, и что-то с оглушительным треском ломается в глубине моей души, когда я поворачиваюсь в темную пустоту, интуитивно почувствовав сгусток угольной черноты. Мои глаза истекают кровавыми слезами. Мое сердце разорвано надвое вместе с крохотным сердечком моей дочери. Это смерть, следом за которой последует перерождение. В моем голосе нет дрожи, он охрип от жестокой асфиксии, но умоляющих ноток и растерянности в нем тоже теперь никто не услышит:

- Ты что, твою б**дь, сделал?…

Я плакала, когда узнала, что беременна. Я этого просто-напросто не ожидала так скоро, и несколько дней меня подбрасывало на американских горках неизвестных прежде чувств.

Я заплакала, когда дарила Еве жизнь. Это было больно, не стану скрывать, это было очень больно. Я плакала, когда время замерло и мне показалось, что моя малышка долго не может сделать свой первый вдох.

Я плакала, когда у нее резались зубки, болел животик, раздражали громкие звуки. Мое сердце разрывалось на тысячи осколков, потому что я не всегда знала, что именно происходит и как ей в этом помочь. Я плакала вместе с ней, когда смертельно боялась – мне всегда казалось, что няня не сможет держать ее крепче, чем я, уронит, ненароком травмирует.

Я не плакала, когда она мотузила ножками изнутри на последних сроках беременности, когда слегка прикусывала мои соски во время кормления и вырывала мои волосы. Я не плакала, когда сходила с ума от недостатка сна, забывая перекусить и умыться. Я не плакала, когда забывала о себе и уделяла все свое внимание своей кровиночке. Я не плакала, когда во время сезонных простуд и расстройстве пищеварения у моей девочки, украинские и швейцарские доктора разводили руками – я становилась на защиту своей дочери, подобно тигрице, и в буквальном смысле слова вгрызалась им в глотку. Я не плакала, когда она меня не слушалась и капризничала – я старалась укутать ее в нежность с ног до головы, потому что мне в детстве это все перепадало в мизерном количестве.

Я не плакала и сейчас, сидя в холле уже знакомой мне элитной клиники, притянув ноги к груди и ничего не замечая. Я не плакала, когда прозвучал циничный вопрос, полоснувший своим смертельным холодом: «Ты будешь слушаться?». Нет, я не плакала. В тот момент я поняла, что буду. Разрушились границы прежних запрещенных территорий, никому не нужная гордость канула в Лету, потеряла свое значение с последним затихающим рыданием моего ребенка. Я не плакала, когда двое докторов пытались разжать мои руки, чтобы уложить Еву на носилки и зафиксировать ее запястье (как потом оказалось, растяжение, не перелом). Я тогда готова была убить Лаврова.

- Как? Евочка, как? Кто тебя толкнул?..

- Мама, я не хотела. Я случайно споткнулась. Когда побежала на лестнице… Запуталась за рубашку… Мама… Я прямо на ручку упала… Болит…

Помимо растяжения кисти, моя дочурка отделалась тремя ушибами, гематомой, испугом и сильным психологическим шоком. Если по поводу растянутых связок все было понятно, завтра я заберу ее домой, за психологическое состояние опасалась не я одна.

- Твой кофе, Юля. – Это тоже было желание моего хозяина. После того как он продемонстрировал мне наглядно, что не остановится ни перед чем, я уже не сопротивлялась. Приняла стаканчик из его рук и непроизвольно сжалась, когда наши пальцы соприкоснулись.

- Посмотри на меня. – Я поморщилась от боли в горле. Непроизвольно поправила шарф на шее и подняла глаза, встречая омут оттаявшего шоколада. – Юля, я обо всем договорился. Завтра в полдень профессор Лагутин будет здесь.

- А почему Ирина Милошина не работает с детьми?

В его глазах мимолетная растерянность и долгая задумчивость. Он не знает, что мне ответить на этот вопрос, просто пожимает плечами и начинает зачем-то пояснять, что Лагутин – детский психолог высшей квалификации, стоило огромного труда уговорить его прилететь в Харьков, пришлось организовывать частный рейс и удвоить привычный гонорар, что с таким доктором моя дочка избавится от сильной психологической травмы за несколько сеансов.